― Ораторствуешь впустую, ― заметил я.
― Ты, как всегда, откровенен, ― громко захохотал он. ― За это тебя и люблю.
― Не болтай. Я много читал и слушал немало разговоров на эти темы, но все в одно ухо входят, а из другого выходят. Ничего не остается в голове.
― Почему?
― Общие слова. Ни капельки конкретного представления.
― Бедняга! Ты не можешь представить себе вечность? ― произнес он тоном учителя, утомленного долгим рабочим днем и оставшимся провести дополнительные занятия с отстающим учеником. ―Хорошо, скажи, какой отрезок истории, сколько веков ты можешь себе представить?
― Сколько веков? Пять-шесть тысяч лет, скажем.
― Молодец. Это еще ничего, ― сказал Искандар. ― Отложи в сторону эти пять-шесть тысяч лет и представь себе какой-нибудь хауз.[18] Нет не хауз, представь себе стадион на сто тысяч мест…
―При чем здесь стадион?!
― Говорят, представь, значит, представь!
― Ладно, представил.
― А теперь представь, что этот стадион до краев заполнен просом. Представил? Теперь вообрази, что раз в сто тысяч лет на стадион приползает один муравей и из этого огромного хирмана[19] уносит одно-единственное зернышко. Вообразил?
― Да.
― Вот и подсчитай. Срок, за который муравей перетащит все просо, по сравнению с вечностью все равно, что одна песчинка по сравнению со всей пустыней Кара-Кум или капля воды по сравнению с Тихим океаном. Дошло?
― Да, ― у меня перехватило в горле. Я чувствовал, что все эти дипломы, аттестаты и свидетельства, которые хранятся у меня дома, будто добыты мной не честным трудом, а как-то иначе, не подобающим порядочному человеку путем… Как жаль, что нет сейчас со мной Искандара! С ним мне не было бы так тоскливо.
― Исрафил!
― Что?
― Неужели ты еще не выспался?
Он что-то промычал в ответ.
― Ну, и соня же ты! О чем мы с тобой договаривались?!
― А? О том, что будем друзьями.
― Тогда поговори со мной.
― Сейчас, ― сказал он, повернулся ко мне, закрыл глаза и захрапел.
Я выпил прихваченный из буфета коньяк в надежде на то, что это поможет мне уснуть, иначе бы я не решился на такую вольность на виду у ученых мужей ислама. И без того они посматривали косо на мое курение, на мою шевелюру, на фотоаппарат. Черт бы побрал эту бессонницу! Если бы я не сдал чемоданы в багаж, принял бы снотворное. Хартум не тетин город, чтобы по прибытии туда я мог бы свернуться калачиком и выспаться.
― Исрафил!
― А?
― Взгляни на пустыню.
― Ну и что?
― А то, что собеседник стал теперь такой же редкостью, как перо жар-птицы. Поговори со мной, прошу тебя! Ты читал когда-нибудь Хайяма?
Послушай:
Во сне сказал мне пир:
[20] «Покинь свою кровать,
Ведь розу радости нельзя во сне сорвать.
Ты лежебок, все спишь, а сон подобен смерти.
Встань! Ведь потом века тебе придется спать!»
Как мог я перевел рубай на русский язык. Исрафил сказал:
― Стало быть, и во сне можно услышать мудрые вещи. Спи, дорогой.
Я думаю о болезни, а тот кто лечит меня, думает о красоте моих глаз, говорила как-то одна больная женщина…
В Хартумском аэропорту нас встретил посол СССР в республике Судан и сотрудники нашего посольства. Это было, по сути дела, свидетельством того официального уважения, которое наше правительство проявляет к религиозным убеждениям.
― Оказывается, мы тоже не баран чихнул, ― по привычке, беря меня под руку, на ходу проговорил Исрафил.
― После паломничества твоя цена поднимется еще выше и тебя будет встречать сам раис,[21] ― шутливо ответил я.
Исрафил вздохнул.
Хартумский аэропорт меньше каирского, не столь великолепен, однако так же нов и красив. На балконы и на террасу, протянувшуюся вдоль крыши аэровокзала, высыпало много суданцев. Они с интересом рассматривали нас. Мы вошли в зал. Работники посольства, забрав наши паспорта, авиабилеты и медицинские свидетельства, куда-то ушли, чтобы проделать необходимые формальности.
Посол и Кори-ака уселись в креслах в глубине зала. Мы устроились вокруг. Принесли чайник. Один из буфетчиков принялся разливать по пиалам чай и класть сахар, а другой с кувшином в руках ходил за ним следом и доливал в пиалы молоко.
― Это местная традиция ― первым долгом угощать гостя чаем, ― объяснил посол.
