Но в целом я с задачей справился и даже культи под протезы получились не совсем корявые. Я был собой доволен. А Наталия Васильевна смотрела на меня просто влюбленным взглядом.
— Да вы кудесник, Георгий Дмитриевич. Вы случайно не тайный профессор хирургии?
Слышать эту лесть было приятно. Особенно от нее. Человека знающего и повидавшего.
А потом начался дурдом. В прочем дурдом, как дурдом. Даже где-то образцово-показательный коммунистический дурдом имени Клары Целкин.
К нам в каретный сарай прибежал сам товарищ Фактор. Орал. Махал на нас наганом. Обзывал нас с Татьяной Васильевной по-всякому, в том числе проявив незаурядное знание русского матерного. Кричал, что мы специально отрезали ноги выдающемуся революционеру ранга Ленина и Троцкого, за что должны понести заслуженную революционную кару. Что с нас с живых шкуру спустить мало. Больше всего его бесило, что мы отрезали товарищу Нахамкесу ноги, не спросил у него разрешения. Не у «овоща» Нахамкеса, а у комиссара Фактора. И даже тыканье ему в нос отрезанной ногой с явными следами газовой гангрены этого твердолобого дурака не убедили. Большевик, одним словом.
Короче нас взяли под арест.
Сначала содержали в том же каретном сарае, вместе с товарищем Нахамкесом, которого надо было перевязывать, угощать уткой, поить с ложечки и все такое прочее.
Нас даже покормили обедом. Перловой кашей с тонкими волокнами мяса. И какой-то бурдой отдаленно напоминавшей взвар из дули — груши дички.
А чай мы себе организовали сами. Морковный.
И долго разговаривали друг с другом обо всем на свете, не обращая внимания на кемаривших у входа наших то ли конвоиров, то ли охранников. Скорее конвоиров, так как в дощатый сортир на дворе нас водили по очереди, обязательно под винтовкой с примкнутым штыком.
Вечером товарищ Фактор привел какую-то бабу крестьянского вида, мне незнакомую, для ухода за товарищем Нахамкесом.
А нас вывели во двор, поставили перед строем красных партизан и зачитали приговор о нашем расстреле за вредительскую деятельность, саботаж и действия в пользу мировой буржуазии.
Расстрел был назначен на следующее утро. А пока нас заперли вдвоем на сеновале, у которого двери были крепче, чем у каретного сарая и совсем не было окон.
В абсолютной темноте сарая, пытаясь на ощупь определиться в пространстве, я случайно коснулся рукой Наталии Васильевны и моментально был ею агрессивно зацелован и удушен в объятиях. Словно это легкое касание явилось сигналом к давно ожидаемому действию.
— Что это было, Георгий Дмитриевич? — спросила вдовая баронесса громким шепотом, с трудом усмиряя учащенное дыхание.
— Любовь, милая Наталия Васильевна, — ответил так же порывисто отдышливо. — Может даже страсть. Взаимная.
— С ума сойти. До сих пор голова кружиться. Почему это так? Почему только сегодня? Почему у меня такого наслаждения не было никогда раньше?
— Потому, милая моя, что сегодня вы отдавались мне без оглядки на что либо, как последний раз в жизни.
— Но, это же не в последний раз было? — спросила она с надеждой.
— До утра еще далеко, — успокоил я ее. — А там, как Бог рассудит.
Как только прошла торопливая отдышка от безумного страстного секса, которого я никак не ожидал от такой скромницы, я вдруг решил напоследок жизни похулиганить, и нашептал на ухо баронессе, что мы могли бы здорово разнообразить это занятие и даже предложил как.
— Георгий Дмитриевич, — возмущенно прошипела мне в ухо баронесса, — что вы такое мне предлагаете? Я порядочная женщина, а не кокотка. Я хоть и медичка, но все-таки не готова к таким половым экспериментам, на которые и не каждая кокотка-то согласиться.
Пользуясь тем, что в темноте моего масленого выражения лица не видно, я без зазрения совести продолжил развращать молодую женщину.
— Наталия Васильевна, завтра утром нас расстреляют, — привел я неубиваемый резон. — На какой период времени вы желаете отложить своё знакомство с этими, как вы выразились, половыми экспериментами?
— Где вы всему этому научились? — прошипела сестра милосердия уже заинтересовано.
— Да шатало меня по свету. Одно время у меня даже гарем был из очень развратных женщин. Временно.
