На дворе стоял март 1909 года. Весенние вольные дни без отцовского присмотра укрепляют новую дружбу, подаренную Лидией Тамбурер сестричкам Цветаевым.
У Эллиса много друзей, тьма знакомых, его знают все, и он знает всех. И все же он бездомен, а неподдельная радость, с какой его каждый раз встречают юные дочери уважаемого профессора, греет его одинокое сердце. Он приходит по знакомому адресу все чаще и чаще. «Семь раз в течение недели такой звонок!» — сказано в поэме «Чародей», и, скорее всего, это чистая правда.
Каждый приход Эллиса в «шоколадный дом» — празднество для младших Цветаевых. Он завораживает рассказами, читает стихи — свои, Брюсова, Бодлера, — рассказывает о славном рыцаре Грааля. Рассказчиком он был удивительным. «Однажды, — вспоминал Белый, — он с такой потрясающей яркостью изобразил мне жизнь мифической Атлантиды, что меня взяла оторопь…»
Наверняка он говорил с сестрами и о том, что его страстно волновало в эти месяцы: о спорах в символистских кругах. Исподволь он причащал их к идеям и языку русской литературной современности. О возрастной разнице Лев Львович при этом забывал. Свидетельство тому — упоминание в цветаевской поэме темы, всерьез беспокоившей их друга в те годы: темы раздвоенности человеческой натуры между добром и злом, постоянной борьбы человека с дьяволом. Эллис писал об этом статьи в «Весах» и, по свидетельству Валентинова, настойчиво говорил в те годы с друзьями. «Я между дьяволом и Богом / Разорван весь!» — восклицает и герой цветаевской поэмы.
Его внешность не обходит вниманием ни один из мемуаристов. Валентинов подчеркивает остро-зеленые глаза на белом мраморном лице, ярко-красные «вампирные» губы, неестественно черную бородку. В мемуарах Андрея Белого лицо Эллиса — белое, как гипсовая маска, с узкими прорезями фосфорических глаз. «Такое лицо могло бы принадлежать Савонароле, Равашолю или же… провокатору, если не самому “великому Инквизитору”. Сюртук — некогда великолепный, покрой изыскан. Кобылинский выглядел бы в нем настоящим франтом, если бы не явная поношенность…»
Дендизм Эллиса был программным — вослед Бодлеру, Уайльду, Барбе д’Оревильи, но поддерживать его было нелегко: Лев Львович был вопиюще беден. Его заработки в журналах были тощими, и, кроме того, он ими совершенно не умел распорядиться. Ел кое-как и где придется, а манжеты и манишку к старому сюртуку изысканного покроя ему приходилось стирать ежедневно: смены не было. Рассорившись с матерью и братом, он жил в комнатке меблированной гостиницы «Дон», неподалеку от Смоленского рынка. Цветаева описала потом эту комнатку в эссе «Пленный дух». Здесь всегда были опущены плотные шторы и горели две свечи, освещая бюст Данте. Встречались тут самые разные люди — от революционеров-нелегалов до Николая Бердяева. Беседы нередко продолжались ночи напролет; проголодавшись, шли перекусить и доспорить в ближайшую чайную для извозчиков, открывавшуюся около пяти утра.
Своего бытового неустройства Эллис не замечал. Всегда одержимый очередной идеей или очередным кумиром, он сомнамбулически зачитывал каждого, кто ему попадался под руку, текстами Данте, Бодлера или (позже) Рудольфа Штейнера. Он существовал вне быта; мир духа был для него несравненно более реален, чем видимый и осязаемый. В эти годы он увлечен (как и многие) еще и оккультизмом, а кроме того, набрасывал план книги «Тайна и таинство сна».
Знакомые черты. Такой выросла и Марина.
Влияние? Несомненно. Но лично ли Льва Львовича? Скорее атмосферы времени, которая входила вместе с ним в трехпрудный дом.
С Эллисом сюда вошел XX век; до того здесь царили Греция, Италия, музей, создаваемый отцом, музыка и немецкий романтизм, обожаемые матерью. Правда, Марина читала в гимназические годы и новейшую литературу, но Эллис был сама эта литература, ее живое воплощение!
Однако не только литература.
«Он никогда не был тем, чем казался себе и нам, — писал Белый, — …лишь поздней открылось в нем подлинное амплуа: передразнивать интонации, ужимки, жесты, смешные стороны своими показами карикатур на Андреева, Брюсова, Иванова, профессора химии Каблукова, профессора Хвостова, он укладывал в лоск и стариков и молодежь… он был великим артистом, а стал — плохим переводчиком, бездарным поэтом и посредственным публицистом… Он проспал свою роль — открыть новую эру мимического искусства…»
