— Да, жизнь общими усилиями надо будет делать, — вставил Войданов, глядя на Вовчка и насмешливо улыбаясь.
— Вот вам чай, грейтесь, Аркадий Аркадьевич, и сейчас же в кровать. Малинки дадут, пропотеете — и вся простуда улетучится. Уйдет, как черт от ладана… Только ты, Домнушка, в лампочку подлей керосинчику: Аркадий Аркадьевич — образованный человек, он почитать любит на сон грядущий. А может, мы с ним кое о чем покалякаем… Я так рад, что вы попали в мою хату! Вы такой гость у меня, который всю революцию, кажется, знает наизусть… Ах ты, господи! — крутнул головой Вовчок и поднялся со стула.
— Сидите, — сказал Войданов.
— Нет, у меня сегодня неотложное дельце. Часика на два отлучусь.
В сенцах Вовчка встретил высокий, худощавый молодой парень в солдатском желтом полушубке. Он, прищурив глаза, шепотом сказал:
— Ну, тятя, я готов. Пойдем. Я прихватил обрез, а тебе вот железная палка.
2
Ковров забрел в деревню — «чинить» крестьянам сепараторы, швейные машины. Осторожно потолковав с бедняками и с фронтовиками, он решил созвать их всех вместе, пользуясь отсутствием вооруженных белогвардейцев.
На косогоре против деревни, за глубоким рвом, стояла на отлете маленькая хатенка с небольшим приусадебным участком земли, огороженным невысокой стеной из камня.
Когда стемнело, люди стали поодиночке подходить к хате. Ковров отобрал одного парня, выставил его в качестве часового во дворе и возвратился в избу, где ожидали его собравшиеся бедняки. Все они расположились на куче соломы, сложенной в углу большой комнаты, рядом с невысокой русской печкой.
В хате стоял дряхлый стол, несколько расшатанных стульев. В углу — иконы, на окнах — горшки с цветами.
Собравшиеся, ожидая односельчан, подшучивали над толстой старухой, известной «странницей» и «пророчицей». Совсем недавно один начальник волостного управления бросил ее в подвал за «предсказание будущего», в котором он усмотрел предсказание революции.
— Ну что, бабуха? — сказал высокий, сильный парень, снимая потрепанную шинелишку и располагаясь на соломе. — Лежишь на печи та грызешь кирпичи?
— Эге ж, красавчик, попав у точку! — засмеялась старуха, обнажая почерневшие зубы. — Внучку присыпляла, вот, бач, не спит, — она показала на русоволосую девочку лет пяти, сидевшую у нее на коленях.
Крестьяне подзадоривали парня:
— Ловко сказано насчет кирпичей! Молодец, Борщ!
— И что ты, бабуха, лежишь? — приставал Борщ. — Сходила бы в какой-нибудь город, новость какую ни есть принесла. А то, вишь, зимы нет, а ты уже в берлогу влезла.
Старуха тяжко вздохнула.
— Ноженьки, голубчик, ноженьки ломит. Кабы не они, и цепи меня не удержали бы. Я люблю волю.
Собравшиеся подмигивали Коврову: мол, видишь, какие у нас люди!
Ковров посмеивался, посматривая то на старуху, то на Борща. Ему было приятно, что люди оживились и повеселели. Около Коврова сидел на сундучке маленький толстенький мужичок в грязной гимнастерке, обросший щетинистой бороденкой. Это был хозяин избы, сын старухи, единственный человек в деревне, который случайно оказался знакомым Коврову. Он кивал в сторону Борща и говорил:
— Ох, уж этот Борщ, он на всякие штучки горазд! Некоторые наши ребята были с ним на фронте — говорят, такие заказы отчубучивал! А голос у него какой! Стекла дрожат, когда песню затянет.
Борщ рассердил-таки старуху. Она закричала:
— Мовчите! Подумаешь, воины… Ерманца допустили в Расею. Стыд и срам! Ни в одну войну такого сраму не было. По пальцам вам расскажу. Чингисхана били? Били! Монгола били? Били! Били! Турка били? Били! А хранцуза не только били, но еще, сукина сына, в снега вогнали да заморозили. А теперь… Немцы на нашей земле. Лыцарей из себя корчут, лезут в свинюшник, тянут свиней, хлеб из амбара выбирают, девок портют, мужиков вешают, деревни сжигают… Вот до чего довели! А почему эту анафему в обратную сторону не повернуть, как это раньше народ делал? Идет на нашу землю — бей его! Протянул руку до нашего куска — рубай ее!
— Правильно, бабушка! — подтвердил Ковров.
— Та, ей-богу, молодой человек, прямо зло берет! — громко выпалила старуха и вытянулась над отвесом печки. — Обидно становится, сердце вконец уже иссушилось, а горе все давит и давит. Не можу, не можу, милые мои!
