— Я согласен на поединок с Соуз-ханом или с тем, кого он выставит.
Старейшины вновь склонили седые головы и тихо зашептались. На этот раз совещались они долго, Едигир уже думал, что они отменят поединок или примут иное решение. Но вот послышался голос старого Катайгула:
— Мы приняли решение, доблестные воины. Пусть будет поединок, но не должна пролиться кровь претендентов на ханский шатер. — Катайгул чуть остановился, набрав в грудь побольше воздуха, собравшиеся слушали, не перебивая. — Они не будут драться друг с другом…
— Как?! — вскричали все разом.
— …Мы предлагаем иной поединок, чтоб воины не обнажали оружия друг против друга. Пусть выберет хана наш предок, медведь Аю, ему решать участь претендентов. Мы отведем их в лес и предложим сразиться с медведем. Кто выйдет победителем, тому и быть нашим ханом.
Гул одобрения прокатился среди собравшихся. Слышались отдельные выкрики, но общее напряжение спало, и каждый обсуждал с соседом возможность исхода поединка. Катайгул, уставший от долгой речи, вытирал с лица пот и внимательно оглядывал беков, споривших меж собой.
Только Соуз-хан, казалось, остался недоволен и, с презрением еще раз взглянув на Едигира, направился к старейшинам.
— Пристало ли будущему сибирскому хану шляться по таежным урочищам и гоняться за каким-то там медведем? Его жалкая шкура не стоит и половины цены моего халата, который мне придется трепать на болоте…
— Я могу поменяться с тобой халатами, — закричал громко один из охранников покойного хана Касима, — я своим халатом не особо дорожу, — и он просунул грязный кулак через здоровенную дыру в поле грязного и замызганного серого халата, в который был одет.
— Что же предлагает почтенный Соуз-хан? — спросил его, не вставая с земли, Катайгул.
— Пусть медведя приведут сюда, и я покажу всем, как владею оружием, — Соуз-хан надменно выпятил свой живот и положил руку на саблю в дорогих ножнах.
Первым засмеялся за спиной Едигира юзбаша Рябой Hyp, за ним и воины, раскрыв в безудержном смехе рты, начали тыкать пальцами в Соуз-хана, выкрикивая:
— Медведя ему сюда привести?! Видали?!
— Он не пойдет медведя в лесу искать!
— Вот пусть сам и ведет его сюда! Ха-ха-ха!
— Медведя… На веревке… Сюда…
Следом заулыбались и старейшины, качая головами и поглядывая то на Соуз-хана, то на кривляющихся перед ним воинов. Наконец тот не выдержал и, круто повернувшись на высоких каблуках, пошел к своему коню, а следом за ним соскочили и его родичи, соседи, остальные прихлебатели.
Но на другой день Соуз-хан прислал гонца с известием, что согласен принять на любых условиях участие в поединке и просил сообщить день сбора. Старейшины назначили сбор на шестой день.
…На состязание собрались все люди с соседних улусов как на большой туй-праздник. Все оделись в лучшие халаты, яловые сапоги, круглые лисьи шапки. Молодые разъезжали по поляне верхом на скакунах, намеренно горяча их, показывая собственную удаль, гонялись один за другим вдоль обрыва.
Соуз-хан прискакал на белом жеребце с уздечкой, оправленной серебряными бляхами, под красным высоким седлом, расписанном восточными мастерами.
— Ого, — косились на него любопытные улусники, — почитай седло у него побогаче будет, чем сам конь, видать много отдал.
— А ты посмотри, какой на нем парчовый халат, шитый золотыми нитками.
— А шапка кунья с красным камнем посередине!
— Не иначе, на свадьбу собрался.
— Точно, на медведице и женим его сегодня.
— Мало ему своих жен, так он молодую, горячую возьмет!
— Сейчас она его разгорячит, только пятки засверкают!
Шутки тут же смолкли, как только к собравшимся подошел верховный шаман, а следом за ним два мальчика несли большой бубен. Народ зашептался, что это уже последний бубен шамана, а стало быть, скоро ему и в заоблачные выси отправляться.
Шаман из-под тяжелых набрякших век взглянул на собравшихся, перевел взгляд на Едигира, и у того кровь в жилах застыла, Казалось, что взгляд шамана направлен сквозь него на дальний берег.
— Готов ли ты выйти на поединок? — долетел до него вопрос.
Едигир молча опустил голову вниз. Так же поступил и его противник. Шаман надолго замолчал, смотря все так же сквозь них в неведомую даль, глаза его ничего не выражали: ни радости, ни печали, глубокая скорбь и тоска застыли в них. У Едигира начали затекать ноги, когда старший шаман поднял обе руки и произнес:
