Пустынная дорога смерти - страница 46

– Самуэль Девидс только мой названный предок, – негромко произнёс Джим. – По крови я не имею к нему никакого отношения.

– Странно, – едва сдерживая улыбку начал Дуглас. Он явно знал нечто важное, но скрывал это. – У Вас явные, ярко выраженные черты Девидсов. У этого семейства крепкое семя. Все рождаются черноволосыми, высокими, синеглазыми вот уже на протяжении как минимум десяти поколений. И эти черты лица… Вне всякого сомнения Вы Девидс.

– Боюсь, Вы ошибаетесь, – с нажимом сказал молодой полицейский.

– Что ж, вполне возможно. Продолжим нашу беседу. Когда я узнал о секте и о циклах убийств, то сразу заподозрил сектантов в их совершении. В найденной мной книге об этом ничего сказано не было. Многое из неё до сих пор остаётся для меня загадкой. Так вот, я решил продолжить изучение секты и поиски документов, поэтому привлёк тех двух молодых людей, о которых вы мне говорили, искавших на тот момент подработку, к делу. Доказать это я смогу, показав вам все те немногочисленные сведения, что мне удалось обнаружить и собрать.

– Что ж, тогда покажите, – отстранённо и холодно бросил Дин и вежливо улыбнулся. Казалось, в этой улыбке было больше фальши и презрения, чем в ежедневной нежности и заботе молодой жены о своём старом, дряхлом, богатом супруге.

Священник сделал вид, что не заметил этого. Он неторопливо встал, машинально поправив массивный крест у себя на груди, и направился к небольшой, едва заметной, деревянной дверце за алтарём, ведущей в его маленький, импровизированный кабинет. Дин и Джим поспешили за ним. Комната, в которую они попали, была небольшого размера. Пол и потолок в ней были выложены чёрными, немного потёртыми керамическими плитами, словно бы впитавшими в себя всю скорбь и уныние этого угрюмого места, тонущего в белёсой, бледной пустоте и чёрных нечётких тенях, а стены казались удручающе серыми и пустыми. Мутный, нездоровый свет пробивался сквозь два узких окна, освещая тучи призрачной пыли. Массивный, старинный, письменный стол из чёрного дерева был завален кипами всевозможных бумаг, исписанных красивым подчерком с затейливыми закорючками, стопками старинных книг с пожелтевшими страницами и с потрёпанными, истёртыми переплётами, небрежно были разбросаны по поверхности стола блокноты, ручки и простые карандаши. Казалось, что среди этого хаоса, настоящих руин разнообразных древних, эзотерических и исторических знаний, никак не находящих себе места в сознании и путающихся в тёмных просторах памяти, невозможно было разобраться и найти то, что было по-настоящему нужно в данный момент. Некоторые люди считают, что здания хранят в своих неодушевлённых, холодных камнях миллионы угасших судеб, похожих друг на друга важными и отчётливыми деталями, чьё-то утонувшее в забвении прошлое. Они считают, что некоторые архитектурные сооружения – это своеобразные почти живые носители памяти. Если это так и есть на самом деле, то это место и есть хранитель ушедшего в пустоту времени. Оно дышало слезами и откровениями простых, грешных и верующих людей, обращавших здесь свои молитвы к милосердному Богу в поисках прощения и небесной благодати. Холодный ветер, проникавший сквозь приоткрытые окна, колыхал лёгкие, белые, полупрозрачные шторы, достававшие до пола. На задней стене, над невысокими, заваленными книгами разных цветов и размеров старинными, массивными полками висел большой крест из чёрного дерева. От желтоватых, потёкших свеч струился, тая в дрожащем, ледяном воздухе робкий, призрачный дымок. Здесь приятно пахло воском и корицей, аромат которой чётко вырисовывал в сознании уютные картины небольших булочных, отделанных на манер Старой Англии и небольших, сумрачных библиотек, со скрипящим деревянным полом. Однако не смотря на столь приятные, домашние и «тёплые» запахи в комнате было неуютно: стены давили своей гнетущей, безумной и унылой серостью, а окрепший, северный ветер заставлял тело и душу дрожать в такт музыке своих мощных порывов.

Джим поёжился. Эта унылая обстановка пугала его пробуждая в израненной, едва зажившей от времени, истерзанной прошлым душе воспоминания о больной, одинокой матери, о скорбной высокой, стройной, готической аллее, ведущей туманными вечерами в заоблачную даль и упирающейся омертвевшими кронами в беззвёздный, сонный, мутный от болезни безразличия небосвод, такой голой и жуткой в ноябре, такой печальной, о холоде смерти и истинной, сакральной и эзотерической ночи.