Помолчав, он добавил:
— Только что с дальнего конца сада донесся какой-то шум.
Разговор начинал принимать нежелательный оборот, и санитар прикинулся, что ничего не слышал.
— И не убеждайте меня, будто мне это послышалось, — продолжал упрямый старик, — на слух я пока не жалуюсь… Да-да, я знаю — с полчаса назад приезжали за покойником.
Клод попытался было возразить, чем еще пуще раззадорил Кельдермана, который испытывал какое-то нездоровое удовольствие, что угадал верно, и теперь желал поставить точки над «и»:
— Я слышал, как просигналил похоронный автобус, он остановился в переулке, позади парка. А потом послали за вами, дружище Клод, оттуда-то вы только что и воротились.
На сей раз санитар не посмел утверждать, будто это неправда, и старик доложил:
— Мне известно, кто это — иностранка из палаты 28, она умерла после операции… Сдается, — заговорил он более доверительно, — что умерла она по вине медсестры… Вот что бывает с такими хорошенькими медсестрами, как Жермена, в голове у них одни наряды да прически, а до больных им и дела нет.
Клод счел необходимым прервать его:
— Во всяком случае, медсестра Жермена здесь больше не работает. Господин доктор уволил ее.
Старик сочувственно посмотрел на своего собеседника, пожал плечами и улыбнулся:
— Говорю вам, мне все отлично известно. Жермену похитили — да-да, как в старые добрые времена, а похититель ее не кто иной, как племянник той, что умерла, его зовут Педро Коралес. Похоже, зла он не держит, совсем наоборот…
Видя, что санитар все еще сомневается, старик говорил и говорил:
— Я знаю, что говорю, — они целовались, как сумасшедшие, прямо в приемной, как раз в тот день, когда умерла старая тетушка. По-моему, сама Даниэль видела Жермену и перуанца в объятиях друг друга. Хотел бы я посмотреть на нее в эту минуту!
И неунывающий старик во все горло расхохотался; санитар удивленно посматривал на него, всем своим видом словно заявляя: «Двух мнений быть не может: стоит разговорить старика, и я получу полную информацию о новом своем месте работы».
А папаша Кельдерман продолжал свой монолог как ни в чем не бывало:
— Ах, эти поцелуи! Ничего не знавал я лучше в сем бренном мире, во всяком случае в ту пору, когда они еще оказывали на меня известный эффект… само собой, у меня и теперь есть еще порох в пороховницах, хоть я и перенес три операции кряду, и обе ноги у меня парализованы; этот мясник Поль Дро еще не вконец искромсал меня. Но, знаете ли, есть вещи, которые теперь не разрешены, и меня это очень огорчает.
— Будет вам! — сказал санитар, заметив, как лицо старика омрачилось, — вы поправитесь, выйдете отсюда.
— Нет, — отвечал старик, — конечно, это дело времени, но в моем возрасте бывают предчувствия: в тот день, когда я покину павильон «А», где вот уж семь месяцев как обосновался, произойдет это через черный ход, ногами вперед, в деревянном ящике; со мной поступят, как поступали и будут поступать со многими другими — да-да, со многими другими.
Он опять рассмеялся — нервно, прерывисто, этот странный старик, чье волнение санитар Клод не мог не заметить.
Клод изо всех сил пытался перевести разговор на другое — возможно, у него были на то свои причины.
— Послушайте, господин Кельдерман, — неожиданно начал он, — перед обедом вы рассказали мне немало интересного из прежней вашей жизни, о годах войны, которые вы прожили с вашим неразлучным другом, отцом маленького мальчика…
— Что верно, то верно, — сказал старик, проведя рукой по лбу и вновь засияв улыбкой, — всякого повидал я в жизни и научился никогда не отчаиваться. Когда родился этот малыш, о котором я вам рассказывал, сын моего друга Перрона, он был совсем заморышем, мать его умерла в родах, и говорили, что ребенок не выживет… А он окреп, вырос, разбойник, и теперь стал важной персоной. Да-да, — продолжал старик, — с полгода назад я сам прочел в газетах, что малыш Себастьян Перрон, которого я знавал лет сорок назад, сделал головокружительную карьеру — оказывается, он только что получил важный пост, кажется, его назначили председателем судебной палаты трибунала департамента Сены.
