— Неплохо, чтобы кто-нибудь подсобил мне погрузить ящик в автобус. Если, как вы сказали, гроб свинцовый, одному мне его не поднять.
— А механик? — спросила мадемуазель Даниэль.
— Ему не разрешено выходить из машины. И потом — это не входит в его обязанности.
Старшая медсестра не стала настаивать, она ненадолго задумалась, взглянула на камердинера, державшегося поближе к двери.
— Максим, — сказала она, — вы поможете этому человеку.
Камердинер энергично запротестовал:
— Нет уж, увольте. Прошу прощения, мадемуазель, но не мое это дело; все эти покойники так на меня действуют, что потом я всю ночь глаз не сомкну. Вы ведь знаете, мадемуазель, — я здесь работник временный, как только приищу себе приличное место, сразу уволюсь.
Даниэль не стала с ним пререкаться, но в глубине души посетовала на то, до чего же невыносима порой эта вечная борьба со строптивыми подчиненными.
Но вот лицо ее просветлело и, высокомерно посмотрев на несговорчивого камердинера, она распорядилась:
— Сходите за новым санитаром, которого наняли сегодня днем, его зовут Клод, он дежурит в павильоне «А».
— Слушаюсь, мадемуазель, — ответил камердинер.
Вскоре он вернулся и привел с собой Клода.
Клод был крепко сбитым мужчиной лет сорока пяти с пышной, вьющейся черной шевелюрой.
Усов у него не было, он носил старомодные бакенбарды; его энергичный взгляд можно было бы назвать пленительными, если бы глаза его то и дело не прятались под часто моргавшими красноватыми веками.
— Клод, — распорядилась Даниэль, показывая на служащего похоронного бюро, — вы поможете этому человеку погрузить гроб в автобус.
— Будет исполнено, мадемуазель, — почтительно и с готовностью отозвался санитар.
Даниэль опять погрузилась в свои бухгалтерские расчеты; даже старательно прислушиваясь, она с трудом различила звук тяжелых шагов, поскрипывание гравия в глубине парка — это под покровом ночи тайком выносили гроб.
Разделавшись с малоприятным поручением, санитар Клод вернулся в павильон «А» и устроился в глубине коридора, по две стороны которого тянулись палаты.
Удобно расположившись в кресле, он вытащил из кармана книжку, как вдруг негромко звякнул звонок.
Клод поднялся, взглянул на табло.
— Номер 7 вызывает, — сказал он.
И добавил:
— Посмотрим, что опять понадобилось старому Кельдерману.
Старому Кельдерману было лет семьдесят. Этот давний пациент профессора Дро прижился в лечебнице и теперь содержался в ней на полном пансионе.
Днем старый Кельдерман сообщил санитару Клоду, что здесь он уже семь месяцев; поначалу речь шла о какой-то пустячной операции, потом его парализовало и с тех пор старик не без умиротворения подумывает о том, что вернее всего дни свои он окончит в сей юдоли страдания и боли, где, как оказалось, человек рассудительный и не тщеславный может вести вполне сносное существование.
Надо сказать, старый Кельдерман слыл неисправимым болтуном и языком с лихвой возмещал неподвижность, на которую обрекали его парализованные ноги.
Неизменно приветливый, старик был настоящей живой газетой, он без устали расспрашивал всех и каждого о тех, кто появлялся в лечебнице, и приходилось лишь удивляться, каким образом удавалось ему всегда быть в курсе всех событий.
Причина этого отчасти крылась в том, что делать Кельдерману в общем-то было нечего, друзей и родственников у него не было, никто не навещал его, а кроме того, он всегда был в отличном расположении духа и, будь то больные или медсестры, никто не упускал случая придти поболтать с ним.
Увидев, что у старого Кельдермана все еще горит свет, санитар Клод для виду упрекнул его:
— Ну и ну, сударь, видел бы вас господин профессор… А уж если мадемуазель Даниэль заметит, что сквозь жалюзи у вас пробивается свет — примчится сию минуту.
В ответ старик лишь хихикнул.
— Шутник! — сказал он. — Мне нечего бояться; сегодня вечером, когда Фелисите закрывала окно, я попросил ее поплотнее задвинуть шторы… Снаружи ничего не заметно.
Санитар особенно не настаивал.
— Но вам ведь положено спать, господин Кельдерман.
— В моем возрасте, — ответил старик, — два-три часа сна вполне достаточно, а сегодня, доложу я вам, я бодр как никогда.
