– Ох ты… – охнул я.
– А однажды, гуляя по саду, он увидел, что царь идет один вдоль по аллее; тотчас он вышел в аллею из-за деревьев и, несколько сгорбясь, согнув локти, сжав кулаки, размахивая руками, пошел за ним вослед, корча его походку. Царь увидел это. «Пушкин!» Дрожа, подошел он к царю. «Стань впереди меня. Ну! Иди передо мною так, как ты шел». – «Ваше величество!» – «Молчать! Иди, как ты шел! Помни, что я в третий раз не привык приказывать». Так прошли они всю аллею. «Теперь ступай своею дорогою, а я пойду своею, мне некогда тобою заниматься».
– Опасно, – пробормотал я.
– Директор Лицея хотел его наказать за сию проказу, так он ножом черкнул себе по руке и нанес себе такую глубокую рану, что принуждены были заняться не наказанием, а лечением.
– Ух ты… А ведь болтали как-то, что Пушкина-таки высекли? Правда ли это?
– Нет, не верю! – ответил мне Пешель. – Хоть слухи и помню. Он бы такого унижения не пережил. Всегда был самолюбив до крайности. Насмешек не выносил, бросался на обидчика чуть что.
– Ну а тут на кого бросаться? На Шешковского?
– Он бы руки на себя наложил… – покачал головой Пешель. – Помню, как болтали и он бесился… Но то вранье было.
– Значит, болтали из зависти.
– С завистью он рано познакомился, – серьезно ответил Пешель. – Пушкин начал прославляться в 1815 году, когда он читал в лицее стихотворение «Воспоминания в Царском Селе». Дряхлый старик Державин одушевился, он хотел Пушкина обнять; но его не нашли, он бежал. Я слышал, что будто бы Державин сказал: «Вот кто займет мое место».
Вскоре начали появляться «Кинжал», «Деревня», святочные вирши, эпиграммы, потом отрывки из восхитительной «Руслана и Людмилы», а там неподражаемые мелкие стихотворения, и к 1820 году Пушкин стал знаменитостью окончательно. Везде повторялись, списывались его стихи. Не могущие пройти цензуру были у всех в копиях и в устах. Только и слышно было: «Читали ли вы новую пьесу у Пушкина?» Будуары, Марьина роща, общая застольная в ресторации, место свидания с любовницею, плац в ожидании генерала, приехавшего делать смотр, – везде раздавались стихи Пушкина. Журналы, где он их помещал, расходились до последнего экземпляра.
– Стал быть, платили ему немало, – предположил я. – Отчего же он вечно был без денег?
– Проигрывался! – сразу же ответил Франц Осипович. – Ему платили по золотому от стиха, но он все спускал. А нередко он проигрывал в штосс сами свои строки, как чистые деньги.
Признаться, слышать это было уже совсем не так весело, как лицейские анекдоты о проделках юного Пушкина.
– А ведь я встречал нашего пиита и после, – сказал Франц Осипович после паузы. – Было это году этак в двадцать восьмом, и встреча наша меня не порадовала: Пушкин был уже далеко не юноша, тем более что после бурных годов первой молодости и после тяжких болезней он казался по наружности истощенным и увядшим; резкие морщины виднелись на его лице, но все еще хотел казаться юношей. Раз как-то, не помню, по какому обороту разговора, я произнес стих его, говоря о нем самом:
– Ужель мне точно тридцать лет?
Он тотчас возразил: «Нет-нет, у меня сказано: ужель мне скоро тридцать лет. Я жду этого рокового термина, а теперь еще не прощаюсь с юностью». Надо заметить, что до рокового термина оставалось всего несколько месяцев.
– Нам всем свойственно пытаться удержать молодость, – заметил я.
– Это так. Но тридцать лет – далеко не старость, а Александр выглядел уже таким измученным и уставшим. Кажется, в этот же раз я сказал, что в сочинениях его встречается иногда такая искренняя веселость, какой нет ни в одном из наших поэтов. Он отвечал, что в основании характер его грустный, меланхолический, и если он иногда бывает в веселом расположении, то редко и не надолго.
Пушкина многие считали веселым и беззаботным, но по моим впечатлениям был он характера весьма серьезного и склонен, как Байрон, к мрачной душевной грусти; чтоб умерять, уравновешивать эту грусть, он чувствовал потребность смеха; ему не надобно было причины, нужна была только придирка к смеху! – заметил Франц Осипович. – В ярком смехе его почти всегда мне слышалось нечто насильственное, и будто бы ему самому при этом невесело на душе.
