Конечно, это было не так; «Стансы» скорее противоречили официальной позиции, чем находились в согласии с ней.
Попытка объяснить независимый характер своего творчества, предпринятая Пушкиным в стихотворении «Друзьям», успеха не имела; «Стихи Пушкина „К друзьям“ просто дрянь», — писал по их поводу недоброжелательный Н. Языков[471].
Оскорбительной на послание «Друзьям» была и реакция императора: «Можно распространять, но нельзя печатать» (ориг. по-франц. — III, 1154). Власть не хочет иметь под рукой совершенно ручного, как ей кажется, поэта. Принадлежность, действительная или мнимая, Пушкина к недавней оппозиции представляется более ценным товаром.
В этот критический момент своей жизни Пушкин публикует стихотворение, где роль «небом избранного певца» («Друзьям») из поэтической метафоры становится почти фактом биографии; в третьем номере «Московского вестника» за 1828 год появляется «Пророк».
Достоверных данных о времени создания стихотворения нет. Определенно можно утверждать лишь то, что стихотворение было послано Погодину в ноябре 1827 года, как это следует из дневниковой записи последнего от 17 ноября 1827 года[472], и что в те же недели Пушкин забирает из «Северных цветов» «Стансы» и также отправляет их в «Московский вестник». Ноябрем 1827 года ПСС датирует начало работы Пушкина над посланием «Друзьям» (III, 1155), и уже 5 марта 1828 года Пушкин получает от Бенкендорфа запрещение на публикацию.
Те же поводы, которые способствовали завершению стихотворения в декабре 1826 года, — годовщина декабрьского восстания и тезоименитство государя — заставили Пушкина в конце 1827 года перенести публикацию «Стансов» с декабря на январь и переместить из Петербурга в более нейтральную Москву. Поэт хотел избежать возможных аллюзий.
«Стансы» были неудачной попыткой разговаривать с властью на традиционном для русской культуры языке поэта, обращающегося к царю; отсюда риторическая близость стихотворения к поэзии Державина[473]; «Друзьям» — неудачной попыткой поэтического объяснения с обществом.
«Пророк» совершенно по-новому осмысливает то сложное положение по отношению к обществу и власти, в котором Пушкин ощущал себя в 1827–1828 годах. Это стихотворение обнажает скрытые причины такого положения, декларируя, что поэт во всех своих действиях выполнял высшую волю. Таким образом, все три стихотворения, предназначавшиеся для публикации в «Московском вестнике», образовали некий цельный сюжет о взаимоотношениях Поэта с обществом, властью и Всевышним. Это, между прочим, указывает на то, что «Пророк» мог существовать в биографическом контексте не только 1828 года, когда был опубликован, но и со второй половины 1826 года, когда сам Пушкин с охотой рассказывал знакомым и не очень знакомым собеседникам о том, как в результате цепи случайностей (читай «по воле Провидения») он был избавлен от участия в восстании декабристов.
Биографический контекст стихотворения «Арион»
По своей устойчивости и распространенности миф о «Пушкине-декабристе» сравним только с противоположным по содержанию мифом о «Пушкине-сервилисте», или, как деликатно выразился А. Блок, «Пушкине — друге монархии»[474].
Естественно, что обе эти точки зрения на пушкинскую личность, при всей их несовместимости, оперируют примерно одинаковым набором обстоятельств жизни поэта и одним и тем же кругом его произведений. Ни одна из них не обходится без рассказа о свидании Пушкина с императором Николаем I в Петровском замке в сентябре 1826 года, без анализа осложнившихся взаимоотношений поэта с друзьями в 1827–1829 годах, без обращения к обстоятельствам путешествия на Кавказ в 1829-м, без изучения последних лет жизни Пушкина. Очень часто интерпретация пушкинских произведений существенным образом зависит от того, внутри какой биографической парадигмы они рассматриваются. Так, например, «Медный всадник» может быть оценен как «апофеоз Петра» и абсолютизма вообще в рамках мифа о «Пушкине — друге монархии» или же как аллегория Декабрьского восстания в рамках мифа «Пушкин — несостоявшийся декабрист». «Медный всадник», пожалуй, один из наиболее ярких примеров того, насколько жестко оценка произведения зависит от характера приписываемого ему биографического контекста. Но лишь очень немногие пушкинские тексты определенно и долговечно относятся только к какому-нибудь одному мифу. Любопытно при этом, что миф о «Пушкине-сервилисте» характеризуется более устойчивым набором соответствующих ему произведений. Так, по крайней мере до сих пор, никому не удалось оспорить, что в стихотворениях «Стансы», «Друзьям», «Герой», «Бородинская годовщина» Пушкин выказал симпатию просвещенному абсолютизму. Более сложно обстоит дело с произведениями, соответствующими альтернативному мифу о Пушкине как тайном декабристе. Здесь, в особенности в последние годы, пушкиноведы не оставили ничего бесспорно относящегося к этому, и только к этому мифу. Даже «Послание в Сибирь» — казалось бы, несомненное проявление декабристских симпатий Пушкина — было сравнительно недавно рассмотрено как призыв декабристам надеяться на царскую милость
