Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии - страница 120
К середине 1832 года от пушкинского оптимизма не осталось и следа. Кажется, что, берясь за создание исторического сочинения о Петре, Пушкин не представлял себе зловещих подробностей этой истории. Многие из них стали известны Пушкину только тогда, когда он стал заниматься историей Петра самостоятельно[688].
Определенные надежды на то, что написание критической истории Петра окажется возможным, могло дать назначение в конце 1832 года Уварова товарищем министра (фактически министром) просвещения. Новая государственная идеология, которая вскоре после этого назначения будет воплощена в знаменитой триаде, содержала в себе, как уже было сказано, значительный антипетровский подтекст. В это время отношения Пушкина с Уваровым были еще вполне дружескими[689], и в сентябре 1832 года Пушкин провел целый день в обществе своего старого знакомого и бывшего арзамасца. Уваров показал Пушкину Московский университет и дал обед, на котором присутствовали, кроме Пушкина, С. П. Шевырев, Погодин и другие профессора университета, составлявшие на тот момент цвет русской науки, И. И. Давыдов, принявший после смерти А. Ф. Мерзлякова кафедру русской философии; философ-шелленгианец М. Г. Павлов; крупнейший историк-археограф своего времени П. М. Строев, автор «Ключа к „Истории государства Российского“ Карамзина»; историк и этнограф М. А. Максимович[690]. Можно не сомневаться, что собравшиеся принимали Пушкина как коллегу-историка и что работа над «Историей Петра» была одной из важных застольных тем. Выбор приглашенных лиц был сделан Уваровым не случайно. Здесь собрались те, с чьей помощью он хотел утверждать новую идеологию национального единения, и Пушкин как историограф Петра был нужен будущему министру просвещения именно для этой цели. Трое из присутствующих, кроме Пушкина, — Уваров, Погодин и Строев — связаны общей памятью о Карамзине, и очень вероятно, что критическое отношение Карамзина к Петру было важным предметом разговора. В цепи событий, предшествовавших написанию «Медного всадника», этот день, проведенный в Москве, был очень важен. В этот день Пушкин почувствовал, что отношение к Петру в рамках официальной идеологии может измениться с приходом Уварова во власть.
Впрочем, вскоре после этого, в начале февраля 1833 года, в Петербурге имел место и другой разговор, когда в узком кругу доверенных лиц уже сам император обсуждал с Пушкиным, в какой стадии находится его работа над «Историей Петра». В разговоре приняли участие Блудов и Бенкендорф. Пушкин, ссылаясь на большой объем архивной работы, просил в помощники Погодина, оговаривая для него специальное жалованье и возможность переезда в Петербург из Москвы. Царь на все дал согласие, что, безусловно, указывает на его заинтересованность в скором окончании «Истории» (тогда как просьба Пушкина является, на наш взгляд, важным признаком его охлаждения к работе над историей Петра и выражением желания переложить ее на Погодина). Погодин записал 11 марта 1833 года в «Дневнике»:
Письмо Пушкина об Петре. Пошли удачи. Пушкину хочется свалить с себя дело. Пожалуй, мы поработаем[691].
Погодин к этому времени не только состоялся как профессиональный историк, но и закончил свою трагедию «Петр I»[692], где довел параллель между петровским и николаевским царствованиями до предела, чтобы не сказать до абсурда. Заговорщики петровского времени выглядели как декабристы, а Петр, собственноручно расследовавший заговор, смотрелся совершенно как Николай, бодрым и человеколюбивым. Последнему, впрочем, драма не понравилась, и он после внимательного прочтения ее запретил. Интересно, что Погодин просил Пушкина получить у императора разрешение на публикацию «Петра I», но бороться за драму Погодина Пушкин не стал, ему она тоже не нравилась. Пушкин, в том числе от самого Погодина, знал о реальной роли Петра в убийстве царевича, между тем Погодин излагал официальную версию, по которой Петр сына не убивал.
