И замолчала Варя.
Великая тишина стояла кругом.
Над ними по краям обрыва вырастали из снега белые, легкие, как дым, деревья и, ветвясь в белом изморозном небе, слушали тишину и готовы были обратиться в облака и поплыть над снежным пространством — до того нежными, невесомыми смотрелись они отсюда, снизу вверх.
Замолчал и Коля-Николай. Сел на лыжу, снял носки, отряс их от снега, надел валенки с лыжами и хотел что-то сказать, да не сказал — залюбовался, как и Варя, белыми деревьями.
Недалеко отсюда кто-то кашлянул — негромко, осторожно.
— Это папа мой, — шепотом сказал Коля-Николай. — Он хотел на озеро прийти рыбачить.
— Угу.
— Посмотрим, что он поймал?
— Угу.
— Отряхнем сначала друг дружку?
— Угу.
Казалось, заговори они чуть погромче, и деревья осыплются до последней снежинки. Но вот без их голосов снег осыпался сам — это с треском взлетела с дерева длиннохвостая сорока и полетела куда-то по своим неотложным делам, и в великой тишине был слышен шелест снежной осыпи.
Колиного отца дети увидели за поворотом. В длинном полушубке, побеленном изморозью, он стоял под крутым подветренным берегом у неширокой лунки, подергивал коротким удилищем — блеснил — и прислушивался к шагам ребят.
— Здравствуйте, Федор Николаевич! — поздоровалась Варя.
— Доброго здоровья!
— Поймали что-нибудь?
Колин отец улыбался, и глаза его из-под белых, опушенных инеем бровей были серо-голубыми. Посмотришь на них и вспомнишь, что на свете бывает и такая весна: проталины, хмуровато-голубое небо, запоздалые жаворонки…
— Поймал пяток окуней, — ответил он, — вон в той лунке. Да показать их вам не могу: перешел к этой лунке, а у меня окуней всех до одного какой-то зверек перетаскал себе в нору.
Глаза у Коли-Николая сверкнули воинственным блеском. Ни слова не говоря, он быстро поехал к месту похищения и через некоторое время позвал Варю:
— Варя, можно тебя на минуту?
Варя подъехала к нему.
Около лунки было натоптано, а от натоптанного снега под самый берег вела тонкая, как вышитая гладью, строчка следов.
Дети пошли вдоль этой строчки, и она привела их к снежному навесу. В том месте, где скрывались следы, края его были оплавлены льдом…
Дети нагнулись и увидели еле заметную нору.
Коля-Николай снял варежку, хотел сунуть туда руку, да раздумал.
— А вдруг укусит? — забоялся он.
Недолго думая, Варя опробовала нору лыжной палкой и выгребла на свет четырех окуней с покусанными спинками, тяжелых и твердых от мороза, словно вытесанных из зеленого льда.
— А пятый где? — спросил Коля-Николай, и, сколько он ни копался в норе, ничего выкопать ему не удалось.
— Пятого зверь съел.
— Ты думаешь?
— Пятого съел, а из этих запас сделал…
— Какой зверь?
— Не знаю.
Вдоль снежного навеса от норы шла тропинка из зверушечьих следов, и вела она к воде, которая узкой темной полосой стояла под самым обрывом.
— Дальше не ходи, — сказал Коля-Николай. — Валенки промочишь.
— А почему вода не замерзает?
— Тут родники. Помнишь, мы с тобой ночью здесь на ледке проезжали?
— Ночью с огнем?
— Ночью с огнем.
— Разве здесь?
— А где же?
Варя огляделась.
Облачно-белый снег мягко облегал окрестности, скрадывал и раздвигал расстояния, а иной раз близкое казалось далеким, а далекое близким — руку протяни и дотронься до него. Варя с мельчайшими подробностями вспомнила ту августовскую ночь, отражение большой звезды в мокрой граве — синий уголек, что дотлевал в росе, чистую, чище воздуха, пульсирующую выпуклость родника на дне озера и рыб, головами вперед собравшихся насладиться ключевой водой.
Как недавно и как давно это было!
Коля-Николай снял лыжи, подкатил их к пропарине под берегом, лег на них, чтобы заглянуть в воду, и отпрянул с криком — из воды, плеснувшись, как рыба, выметнулся бурый блестящий гибкий зверь с длинным хвостом и, стелясь по снегу, ушел под берег.
Когда испуг прошел, дети заговорили наперебой:
— Кто это?..
— Какой верткий!
— Да большой и бурый!..
— Вроде с рыжиной!
— Спросим твоего отца?
— Окуней ему отвезем.
Дети привезли Федору Николаевичу окуней и рассказали о встрече с неведомым зверем. Федор Николаевич спросил:
— Какой был воришка?
Коля-Николай широко-прешироко развел руки:
