Комаров отключил связь, сунул трубку в карман и посмотрел на Ипатьеву.
— Уф-ф! — выдохнул он наконец.
Галина, глазам своим не веря, заметила на лбу своего странного нового знакомого капельки пота.
— Понизовский звонил, — пояснил Комаров Галине то, что она уже поняла и сама.
— Вы так близко знакомы? — Галина решила выдержать тон… Не впадать же в истерику по поводу столь высоких связей Комарова! Надо показать, что не очень она удивлена звонком и не слишком ее интересует, о каких-таких делах ведет разговор с никому не известным питерцем сам… Сам… Сам Аркадий Григорьевич.
— Да, приходится, — ответил Комаров, видимо, придя в себя. — Черт!.. Столько нервов уходит…
— На что? — быстро спросила Галина.
— Да, понимаешь… (То, что Комаров продолжал обращаться к ней на «ты», уже казалось Ипатьевой естественным и совершенно ее не коробило.) Понимаешь, — повторил Комаров, словно раздумывая, посвящать ли Галину в тайны общения с такой величиной, как Понизовский. — Надо ему всякие услуги оказывать. Я-то с ним — так, не особо в кентах. — Забывшись, Комаров снова съехал на полублатной говорок. — Это шеф, Гриб то есть, дела делал. А мне осталось вот наследство, понимаешь. Разгребать все ихнее говно. Ну, я, конечно, на этом заработаю, мало не будет, но все равно — у меня ведь и своих дел навалом.
— Да-а… — сказала Ипатьева, не зная, что говорить еще. Ей ужасно хотелось узнать, что за «говно», оставшееся после Гриба, Комарову нужно разгребать, в особенности если это «говно» связано с Понизовским.
У Галины, как и у большинства россиян, присутствовало где-то на подсознании стойкое ощущение, даже уверенность: все, к чему только прикоснется, на что только бросит взгляд господин Понизовский — все это тут же превращается либо в золото, либо (и это еще более мило сердцу современного человека) в зеленые и хрустящие новенькие купюры.
Она хотела было спросить Комарова, куда же конкретно они сейчас едут и что это за работа, за которую он вот так, сразу (а говорят, что в Питере денег совсем нет!) отвалил ей солидную пачку стодолларовых купюр, но телефон ее спутника снова зазвонил.
— Алло! Черт! Ты что, фраер дешевый?! Ладно!.. — Комаров покосился на Галину, пересчитывающую деньги. — Ладно, хрен с тобой. Еду. Ничего сами сделать не можете! Сейчас буду… — Заедем в одно местечко, — пояснил он Галине. — Совсем ненадолго. Это нам по пути.
Ипатьева в ответ только пожала плечами.
— Может, тебе даже интересно будет.
— Что именно? — спросила журналистка.
— Ну, там, скажем, местные нравы.
— А что это значит?
— Ха! — Комаров вдруг неожиданно повеселел. — Это, Галочка, кстати, связано как раз с тем самым говном, о котором я только что говорил. Сможете убедиться сами, как тяжело решать большие проблемы высоких чинов. Решаем их мы, простые люди… Простые работяги… А они — только пенки снимают!
— Сливки, наверное?
— Ну, сливки. Какая разница?
— Разница есть… — начала Галина.
Но тут машина остановилась и Комаров показал глазами: «Выходи, мол».
Галина послушно вышла на улицу, аккуратно прикрыв за собой дверцу. В этом районе города она еще никогда прежде не была…
Дома в центре города, на Невском проспекте, прежде казавшиеся Галине мрачными и унылыми, по сравнению с пейзажем, окружавшим ее теперь, вспоминались как какой-нибудь Версаль. Мрачные и очень высокие дома — в восемь или девять этажей, да не современных, с потолками средней высоты, а старых, добротных, настоящих этажей, каждый из которых вполне можно было бы превратить в двухуровневую современную квартирку, — дома эти своими ужасающими, мертвыми стенами сжимали пространство, наваливались со всех сторон так, что страдающим клаустрофобией здесь делать было, определенно, нечего.
Название «Коломна» говорило Ипатьевой очень мало (всплывали какие-то туманные литературные ассоциации — что-то связанное не то с Пушкиным, не то с Достоевским, но точно сформулировать эти несвязные мысли Галина не могла). Само слово же было написано крупными корявыми буквами на стене дома, возле которого остановился «Мерседес» Комарова.
Прямо под названием бара очень невысокого пошиба (как безошибочно определила Ипатьева) располагалась дверь, сработанная из толстых, нарочито грубых, неструганых досок.
