В таких случаях Правление клуба в составе не менее трех — tres faciunt collegium[108] — приглашались в приемную КГБ, и там приходилось объяснять, что все речи, и обсуждения, и всякое такое носят эстетический характер, и ничего, кроме эстетики.
В приемной («комендатуре») КГБ у нас изначально сразу сложилась непринужденная атмосфера: шутки, анекдоты. Это было нашим психологическим завоеванием, и было достигнуто равновесие, при котором власть в лице Коршунова обозначала границу возможного, а мы обороняли наше право быть такими, какие мы есть. Вот почему невоспитуемы. По определению.
Коршунов часто говорил, как благодушный мультяшный кот Леопольд: «Ребята, давайте жить дружно!».
Однажды по дороге в клуб Коршунов догонит меня и скажет:
— Если бы я не был самим собой, то был бы одним из вас.
Клубу-81 приходилось не самому защищаться, но и защищать и не только литераторов, но при определенных обстоятельствах и художников, и музыкантов.
В рамках Клуба продолжался и самиздат. Различные журналы выходили с разной периодичностью. Среди них и неизменные «Часы».[109]
Были и смешные ситуации. Как-то я позвонил американскому консулу по культуре, хотел побеседовать. Мы встретились у метро «Чернышевская» и направились в студию Горошевского,[110] который создавал ТРИ — «Театр Реального Искусства». Когда мы с консулом расстались, а был уже вечер, я посмотрел в окно студии: напротив по тротуару взад-вперед ходил какой-то упорный человек. Я вышел и направился к метро. Второй такой же следовал за моей спиной. Пошел к эскалатору. «Этот» следовал за мной, притворяясь подвыпившим. На платформе вместо своего маршрута быстро вошел в противоположный. На площади Ленина соображаю: куда — на автобус или трамвай — оба на противоположной стороне. Так и есть, оба «воротника»[111] неподалеку. На трамвае мне было проще. Как только трамвай повернул на маленькую коротенькую улочку, я выскочил. Дальше было делом техники: пересечь Кондратьевский проспект и среди разных заводских сооружении попасть в одноэтажный деревянный домик рядом со школой.
Порядок. Вбежал, мгновенно выключил свет и потом смотрел, как эти двое по сугробам бегают вокруг дома. А потом один из телефонной будки на углу звонит.
На следующий день Коршунов устроил мне — звонил мне прямо в школу — и правлению клуба полную истерику.
И президиум правления сместил меня с поста председателя. Повод: моя встреча с консулом по культуре, а, значит, с цэрэушником. Хотя, кому я мог навредить? Разве что денег на клуб попросить у госдепа?
Был подготовлен большой массив текстов членов клуба для возможного, предполагаемого издания в наших сборниках. И тогда был арестован член клуба Вячеслав Долинин[112] по его связям с НТС — народно-трудовым союзом во Франции, что по все еще по тем советским меркам было недопустимо. Его дело вел Черкесов.[113]
Вся история с Долининым напоминала Салтыкова-Щедрина — «Медведь на воеводстве» — «Злодейства крупные и серьезные нередко именуются блестящими и, в качестве таковых, заносятся на скрижали Истории. Злодейства же малые и шуточные именуются срамными, и не только Историю в заблуждение не вводят, но и от современников не получают похвалы».
Там от Топтыгина 1-ого ждали, что он приведет всех к одному знаменателю, ждали кровопролитиев, а он... чижика съел...
При обыске у Долинина массив текстов членов клуба, предназначенных для издания сборников, изъят не был. Арест члена клуба в самом клубе вызвал бурную реакцию. Юрий Андреев разгоряченно настаивал на исключении Славы из клуба. Дело дошло чуть не до драки.
Во время следствия к обвиняемому, скорее всего, применялось психологическое давление или психотропные препараты, я это сразу понял по телепередаче.
В защиту обвиняемого составили письмо. Исключение Славы так и не было «продавлено». Но член Клуба-81 — первый и последний из нас — все-таки пошел на зону. Все по серьезному, по взрослому.
Меня тоже вызвали на разговор. Пошел с УПК в кармане. Потом Коршунов скажет, что следователь[114] был несколько удивлен, что в разговоре, когда он изучал меня, я изучал его.
