Псинка - страница 5

Вскоре после спасения утопающей Галки произошел с Псинкой следующий, не менее замечательный, случай.

Начался сенокос, и мы, дети, принимали в нем, разумеется, самое горячее участие. Ходили с косцами на луг, ворошили сено, складывали его в копны, и каждый день под вечер возвращались домой усталые, опаленные солнцем и по шиворот усыпанные колючей сенной трухой, которая забиралась к нам за пазуху и щекотала спину и шею…

Наконец сено свезли на опушку небольшой березовой рощи, километрах в полутора от дубковской усадьбы, и свили из него высокий зеленый стог.

Дедушка Аким Васильевич сам уложил на верхушке его последние душистые, пахнущие мятой и полынкой охапки и, спустившись по приставленной к стогу лестнице, направился к дому.

За ним последовали мы с Галкой, единственный дубковский работник, старый дядя Михей, а сзади всех трусила Псинка, свесив широкий язык, с которого каплями бежала слюна.

Вечером, укладываясь спать, я вспомнил, что впопыхах мы забыли взять с собой в Дубки лестницу и что она осталась у стога.

Это было мне как нельзя более наруку, и, засыпая, я накрепко решил завтра же воспользоваться ею в свое полное удовольствие.

На следующее утро, встав пораньше и вместе с Акимом Васильевичем напившись молока со свежим черным хлебом, я улизнул из дому и бегом направился к роще.

Еще издали завиднелся окутанный утренним голубым туманцем высокий стог и прислоненная к нему лестница.

Все было в порядке.

Взобраться до ней на самую верхушку было делом одной минуты. Затем я уселся на сыроватое от росы хрустящее сено, спустил ноги и слегка оттолкнулся.

Вз-з-з!.. И я был внизу и снова уже карабкался по лестнице.

Сначала все шло как нельзя лучше.

По склону стога накаталась скользкая дорожка, и я, всякий раз ухая от чувства легкой жути, стремглав соскальзывал вниз.

Но, как говорится, всему на свете приходит конец.

Так было и тут.

Чуть не в двадцатый раз скатываясь со стога, я как-то неловко повернулся, съехал на бок и со всего размаху грохнулся оземь.

Что было потом — не помню.

Когда я пришел в себя и попытался подняться, нестерпимая боль в плече и в левой ноге снова бросила меня плашмя на землю. Так я и остался, проливая горькие слезы и при каждой попытке пошевелиться теряя сознание от боли.

Сколько времени я пролежал так, точно сказать не могу. Солнце уже поднялось, припекало сильнее и сильнее, близился полдень, а надежды на скорое избавление не было.

До Дубков было не меньше полутора километров — не докричишься; двинуться я не мог. Самое же ужасное было то, что мне нередко на целые часы случалось пропадать из дому, так что никому в Дубках и в голову не могло притти, что на этот раз со мной приключилась самая настоящая беда.

Так я и лежал, заплаканный и несчастный, боясь пошевельнуться и потеряв уже всякую надежду на спасение, как вдруг за рощей раздался громкий, заливистый лай.

Через минуту из-за стога прямо на меня лохматым шаром выкатилась Псинка.

Сев передо мной, она весело завиляла хвостом и выжидательно уставилась на меня.

Обрадовался я ей так, что и сказать невозможно.

— Псинка, Псинушка, — бормотал я, глотая слезы и всхлипывая. Однако не двигался.

Псинка не понимала.

Она водила носом, виляла хвостом, пробовала даже играть со мной, тычась мне мордой в шею, но я лежал.

Тогда она забеспокоилась, обежала вокруг меня раз, потом другой и снова уселась, теперь уже с явно тревожным видом.

Наконец, ухватившись за мою рубашку, она решительно потянула меня за собой.

Я взвыл от боли, а Псинка снова уселась и, видимо, посвоему, пособачьи, размышляла над тем, что произошло.

Вдруг, приняв какое-то решение, она громко тявкнула, лизнула меня прямо в нос и понеслась прочь.

Я пришел в ужас. Единственное живое, сочувствовавшее мне существо, покидало меня в беде!

Было от чего разреветься во весь голос.

— Псинка! Псинушка, не уходи! Псинка! — кричал я, давясь слезами, но Псинка, не обращая на меня ни малейшего внимания, неслась по направлению к Дубкам.

Скоро она скрылась из виду.

Я остался один и, уткнувшись носом в теплую землю, заливался слезами.

О том, что было дальше, мне вечером наперебой рассказывали мама, Галка и даже Аким Васильевич, на этот раз нарушивший свое молчание.