- Агафьев Павел Петрович.
- Адрес.
Павел Петрович назвал адрес.
- Что имеете сообщить?
Павел Петрович оживился, привстал...
- Да вы сидите, сидите, - остановил Еремеев.
- Имею сообщить следующее, - волнуясь, начал старичок, - вчера вечером, десятого июля тысяча девятьсот девяносто восьмого года... - он сделал паузу, но Еремеев никак не отреагировал, - уснул, а проснулся сегодня, одиннадцатого июля тысяча девятьсот восьмидесятого года.
Он умолк. Еремеев взял карандаш, принялся вертеть. Павел Петрович помолчал, обескураженный холодным приемом, потом продолжил:
- Помню все, что произошло... произойдет за восемнадцать лет.
- Ну-с, и что же произойдет?
- Брежнев... Леонид Ильич Брежнев умрет в ноябре восемьдесят второго, за ним будет Андропов, потом - Черненко, а потом - Горбачев. Вот этого-то Горбачева и надо опасаться больше всего. Он разрушит партию, разрушит Советский Союз...
- Достаточно. - Еремеев вытянул руку.
- Нет уж, молодой человек, - рассердился Павел Петрович, - вы послушайте, послушайте. Я не вру, и с ума я не сошел. Я вам говорю, Союз развалится на пятнадцать государств, а в России воцарится хаос, зарплату платить не будут, пенсии платить не будут, все заводы-фабрики позакрывают. Он возвысил голос: - Украина отделится от России! Вы понимаете? Деньги обесценятся, булка хлеба будет стоить две тысячи рублей.
Еремеев не смог сдержать насмешливой улыбки.
- Смеетесь? - желчно спросил старик. - А зря. В вашей власти - предотвратить. Все начнется с Горбачева, в восемьдесят пятом году. Социалистический лагерь разрушится, во всех странах начнут строить капитализм. В России будут строить капитализм! Под американскую диктовку будем жить! Разграбят страну ведь!
- Сядьте вы, - с усилием проговорил Еремеев.
- Сесть я всегда успею, - кривя губы, сказал старик. - Верьте мне. Умоляю, верьте! Я не сумасшедший. Я единственно чего хочу - предотвратить.
- Хорошо, хорошо, - успокоительно сказал подполковник. Все было ясно, и слушать сумасшедшего старика не хотелось. - Вы подождите в соседней комнате, а я созвонюсь с кем надо и мы все устроим. Согласны? Ну и хорошо.
Еремеев проводил старика, постоял в задумчивости, нажал кнопку селектора.
- Зина, - сказал он. - Позвони Угрюмову, пусть вышлет машину.
Через пятнадцать минут секретарша сообщила, что от Угрюмова приехали.
- Пусть войдут.
Вошли двое безликих, в черных костюмах, в белых рубашках с галстуками. Еремеев поднялся, открыл дверь, сказал:
- Идите сюда, Павел... эээ... Петрович. Вы поедете с этими людьми и там все подробно расскажете.
Старика увели. Еремеев подошел к окну, посмотрел на площадь. Люди сходят с ума. По-разному сходят. Этот, например, решил, что он из будущего. Надо же, что выдумал, Союз распадется, партия... Бред. Этого не может быть потому, что этого не может быть никогда. Вот и все дела.
Павел Петрович проснулся в полной тишине, и вспомнил все. Вспомнил, как вчера понял, что попал в прошлое, как ходил в КГБ, пытался убедить подполковника, как ничего из этого не вышло, как привезли его в психушку и поместили в маленькой комнате с зарешеченными окнами, с железной кроватью, наглухо привинченной к полу, как после обеда, к которому он не притронулся, его внимательно слушал врач, кивал, со всем соглашался, но в глазах врача было унылое равнодушие, как оставили его, наконец, в покое, как он долго лежал на скрипучей койке, ворочался с боку на бок, как принесли ужин, как он вяло ковырялся алюминиевой ложкой в алюминиевой же миске, ел что-то, а что - не помнит, как он ругал себя самыми черными словами за то, что вздумал убедить кого-то в том, что разрушится нечто незыблемое, сделанное не на века даже, и не на тысячелетия, а навечно, навсегда; как снова долго ворочался, пытаясь заснуть, и заснул таки под утро, когда уже начало светать. И вот он лежал на спине, и боялся открыть глаза, и вслушивался в тишину. Он лежал долго, потом почувствовал, что лежит на мягком, значительно более мягком, чем больничная койка. И тогда он открыл глаза.
Он дома! Он медленно сел, взглянул на будильник, новый будильник, с красными электронными цифрами, и почувствовал, что с плеч свалилась огромная тяжесть. Ну и сон приснился! Это ж надо, а? Он взял со стола газету, и это оказалась никакая не "Правда", и очки нашлись на столе знакомые, обычные, и дата на газете была десятое июля тысяча девятьсот девяносто восьмого года. Павел Петрович сказал: "Фф-уу!" и улыбнулся. Приснится же такое!
