Владимир Фильчаков
Псих из девяносто восьмого
Павел Петрович проснулся от громкого тиканья. Он полежал с минуту с закрытыми глазами, припоминая, откуда в его квартире мог взяться будильник с таким звучным механизмом, и решил, что тиканье доносится из-за стены, от соседей. Звукоизоляция в доме оставляет желать лучшего.. Но не до такой же степени! Будильник тикал над самым ухом. Павел Петрович открыл глаза и посмотрел на стол. На столе гордо возвышался металлический будильник с двумя чашечками звонка, знакомый такой будильник, где-то и когда-то Павел Петрович его видел. Павел Петрович закрыл глаза и принялся размышлять. Несмотря на то, что месяц назад ему стукнуло восемьдесят, склерозом он не страдал, и прекрасно помнил, что Иринка подарила ему другой будильник, электронный, с красными цифрами. А вот этот, тикающий сейчас на столе... Павел Петрович вспомнил, где и когда он видел этот будильник. Это его собственный будильник, сломавшийся два года назад. Ну да. Он тогда неловко повернулся и смахнул его на пол. Досадно было. Будильник старый, заслуженный, сколько ему лет-то было, дай Бог памяти... Много. Лет двадцать, не меньше. Никак не меньше. И в тот же день пришла Иринка, и увидела, что будильник безнадежно испорчен, и объявила, что починить его выйдет дороже, чем купить новый, и назавтра и принесла этот новый, с цифрами вместо стрелок. Павел Петрович попенял ей за то, что стрелок нету, ну да с Иринки что взять - обозвала деда отсталым, объяснила, как пользоваться и упорхнула.
Павел Петрович спорить не стал, дареному коню в зубы не смотрят, но будильник все же не любил, потому что плохо понимал, что он показывает. Ну, скажем, видим на нем: 20-15. Ну и что? Приходится переводить в уме, делать усилие. А всего-то навсего четверть девятого. А на стрелки бы взглянул и сразу все ясно. Этот будильник вообще не тикал, молчал как мертвый, Павел Петрович долго привыкал к тишине, привык, и вот на тебе! снова привыкай. Постойте, а почему это - привыкай? С какой это стати?
Павел Петрович открыл глаза и уставился на будильник. Ажурные стрелки показывали без десяти восемь. Павел Петрович сел на кровати, не сводя глаз с циферблата, подпер щеку кулаком. Откуда ж ты взялся, тикалка? Помнится, положил он его в нижний ящик комода, в дальний угол, туда, где лежали старые фронтовые фотографии в полиэтиленовом мешочке. Выбросить будильник было жалко, Иринка порывалась выбросить, но он не дал. Еще чего - такие вещи выбрасывать. Пробросаться можно. Авось пригодится.
Павел Петрович нащупал шлепанцы и пошел к комоду. С трудом выдвинул нижний ящик - он всегда открывался туго. Будильника не было. Павел Петрович присел на стул. Фотографий, между прочим, тоже не было. Вместо фотографий лежал какой-то газетный сверток. Павел Петрович протянул к свертку руку и заметил, что пальцы дрожат больше обычного. Но-но! - сказал он себе и развернул сверток. Фотографии... Они же были в мешочке. Или нет? Ах ты! Склероз, все-таки! Достал он таки его, догнал, и в одночасье навалился. Павел Петрович завернул фотографии, задвинул ящик, встал и огляделся. Что-то было не так в комнате. Начать с того, что стулья стоят не на тех местах, на каких он вчера их оставил. Потом - в серванте виднеется старый чайный сервиз, уж лет пять как последнюю чашку из него разбили. Он сам и разбил. А он вот, стоит. И заварник цел, и молочник. И три блюдца. И четыре чашки. Тут взгляд Павла Петровича упал на телевизор... Батюшки мои! И телевизор старый! "Рекорд". Таких давно уж не делают. И сломался он окончательно в восемьдесят четвертом году. Этот у него полетел, как его... кинескоп. Да. Павел Петрович сдал его в мастерскую на запчасти, а себе купил новый, цветной. Где же он, новый?
Ноги у Павла Петровича ослабели, и он сел на стул. Что же это делается, товарищи? Глупости какие-то. Ну не склероз же это, в самом деле. Склероз - это когда чего-нибудь не помнишь, а тут... Он же все помнит, и про будильник, и про сервиз, и про телевизор... На столе лежала вчерашняя газета. Он читал ее вчера, сидя в старом кресле, под торшером, а потом положил на стол. Он всегда так делал, это вошло в привычку. Он перевернул газету и вздрогнул. "Правда". Он выписывал "Правду" до девяносто первого года, потом перестал, потому что партия развалилась и газета стала совсем другой. Он поискал очки, и снова вздрогнул. Очки были чужие. Вот этих вот очков, воля ваша, он не помнил. Черные, с отломанной дужкой. Это не его очки! Он боязливо оттолкнул очки, отодвинул газету подальше, попытался прочитать дату... Сердце кольнуло и забилось неровными толчками. Он разглядел-таки дату: десятое июля тысяча девятьсот восьмидесятого года. Он встал, похлопал зачем-то по карманам пижамы, безумными глазами посмотрел в окно - на зеленый тополь. И тополь не тот. Что это он такой низкий, до третьего этажа не дотягивает? Что же это такое, а?
