Теперь я вспоминаю, что в общем очень мало ее видел. Лучше всего помню я ровную оливковую бледность ее лица и иссиня-черный блеск пышных волос, выбивавшихся из-под маленькой малиновой шапочки, которую она носила на затылке. Голова у нее была исключительно красивой формы, движения и жесты свободны и уверенны; краснея, она заливалась густым румянцем. Когда Джим беседовал со мной, она приходила и уходила, бросая на нас мимолетные взгляды, изящная, чарующая, напряженная. В ней любопытно сочетались застенчивость и отвага. Улыбка быстро сменялась выражением сдержанного беспокойства, словно обращалась в бегство при воспоминании о какой-то вечной опасности. Иногда она присаживалась к нам, подпирала маленькой рукой щеку и слушала нашу беседу, и большие светлые глаза ее отрывались от наших губ, словно каждое произнесенное слово было облечено в видимую форуму. Мать научила ее читать и писать; у Джима она выучилась английскому языку и говорила очень забавно, взяв от него мальчишеские интонации и проглатывая концы слов.
Ее нежность дрожала над ним, словно крылья птицы. Она так полно жила созерцанием его, что внешне стала на него походить, напоминала его жестами, манерой протягивать руку, поворачивать голову. Ее привязанность была так сильна, что казалась почти осязаемой; словно пребывая вокруг, привязанность эта окутывала его, как аромат, пронизывала, как солнечный свет, вибрирующей, заглушённой и страстной мелодией.
Быть может, вы думаете, что и я романтик, но это неверно. Я очень трезво передаю вам то впечатление, какое произвели на меня юность и странный тревожный роман, который довелось мне увидеть. Я с интересом следил за его… ну, скажем… за его счастьем. Он был любим ревниво, но почему она ревновала и чем вызвана была эта ревность, — не знаю. Страна, народ, леса были ее сообщниками, они сторожили его бдительно; в этом была тайна и непобедимая сила. Не к кому было обращаться за помощью, его свободная воля держала его в плену. А она хотя и готова была положить к его ногам свою голову, но неумолимо стерегла то, чем обладала, словно эту добычу трудно было удержать.
Даже Тамб Итам, следовавший с опущенной головой по пятам за своим господином, свирепый, вооруженный крисом, топором и копьем, не говоря уж о ружье Джима, — даже Тамб Итам походил на неумолимого стража, словно угрюмый преданный тюремщик, готовый отдать жизнь за своего пленника. Когда мы поздно засиживались по вечерам, он молчаливо, неслышно шагая, ходил под верандой; иногда, подняв голову, я неожиданно замечал его, неподвижно стоящего в тени. Обычно он вскоре бесшумно исчезал, но когда мы вставали, появлялся снова, словно выскакивал из-под земли, готовый выслушать приказания Джима.
Девушка, кажется, также никогда не ложилась спать, раньше чем мы не расходились на ночь. Не раз видел я из окна своей комнаты, как она с Джимом тихонько выходили на веранду и стояли, облокотившись на грубую балюстраду; его рука обвивала ее талию, ее голова лежала на его плече. Их мягкий шепот доносился до меня, вкрадчивый, нежный, спокойно-грустный в безмолвии ночи, словно один человек беседовал сам с собой на два голоса.
Позже, ворочаясь на своей постели под сеткой от москитов, я слышал легкий скрип, кто-то осторожно откашливался, и я догадывался, что Тамб Итам все еще не спит. Хотя он имел дом, «взял себе жену» и не так давно стал отцом, но, кажется, каждую ночь он спал на веранде, — во всяком случае, во время моего посещения. Очень трудно было заставить этого верного и сурового слугу говорить. Даже Джим мог от него добиться лишь отрывистых фраз. Казалось, он вам внушал, что разговор — не его дело. Самую длинную фразу, какую он произнес добровольно, я услыхал от него однажды утром, когда, вытянув руку, он указал на Корнелиуса и произнес: «Вот идет Назареянин».
Не думаю, чтобы он обращался ко мне, хотя я стоял около него; его целью, казалось, было привлечь негодование вселенной. За этим последовало замечание о собаках, что я счел весьма уместным.
Двор — большой прямоугольник — пылал под лучами солнца, и, купаясь в напряженном свете, Корнелиус пробирался через открытое пространство с таким видом, будто крался тайком. В нем было что-то отвратительное. Его медленная походка напоминала движения жука, у которого с трудом передвигаются одни ноги, а тело скользит, словно застывшее. Полагаю, он направлялся прямо к тому месту, куда хотел попасть, но одно его плечо было выдвинуто вперед, и казалось, что он пробирается как-то боком. Я часто видел, как он неспокойно ходил вокруг сараев, словно шел по чьему-то следу, или шнырял перед верандой, украдкой поглядывая наверх, и не спеша скрывался за углом какой-нибудь хижины.
