Итак, является ли призрак плодом моей фантазии или нет, но, во всяком случае, отмечаю, что могила не была забыта. Если же я вам скажу, что Джим собственноручно сделал примитивную изгородь, вам тотчас же станет ясен несколько необычный характер этой истории. В том, как он принимал воспоминания и привязанности другого человеческого существа, всегда была присущая ему серьезность. У него была совесть — совесть романтическая.
Всю свою жизнь жена Корнелиуса не имела иного собеседника и друга, кроме своей дочери. Каким образом бедная женщина вышла замуж за этого ужасного португальца с Малакки (после разлуки с отцом своей девочки) и чем вызвана была эта разлука — смертью ли, которая бывает подчас милосердна, или жестоким стечением обстоятельств, — все это остается для меня тайной. Из того немногого, о чем обмолвился Штейн, я делаю вывод, что она была женщиной отнюдь не заурядной. Отец ее был белый и занимал ответственный пост; это был один из тех талантливых людей, которые недостаточно тупы, чтобы серьезно считаться со своим успехом, и чья карьера так часто рушится под тенью облака. Полагаю, что и ей также не хватало этой спасительной тупости, и ее карьера оборвалась в Патюзане.
Общая наша судьба… ибо где найдете вы человека — я имею в виду подлинного мыслящего человека, — который смутно не вспоминал бы о том, как дезертировал в момент обладания чем — то более ценным, «чем жизнь»? Общая наша судьба с особой жестокостью преследует женщин. С недоумением спрашиваю я себя, каким кажется им мир, имеет ли он для них ту же форму и субстанцию, какую знаем мы? Одним ли с нами воздухом они дышат? Иногда я себе рисую мир безумный и возвышенный, где трепещут их смелые души, — мир, озаренный сиянием всех опасностей и отречений. Однако я подозреваю, что в мире очень мало женщин в подлинном смысле.
Но в одном я уверен: мать была такой же настоящей женщиной, какою казалась дочь. Я невольно представляю себе их обеих: сначала молодую женщину и ребенка, потом старуху и девушку, — жуткое сходство и стремительный бег времени, барьер лесов, уединение и суета вокруг этих двух одиноких жизней; представляю, что каждое слово, каким они обмениваются, проникнуто печалью. Должно быть, были признания; думаю, они касались не столько фактов, сколько сокровенных чувств… сожаления, страхи, предостережения, те предостережения, которые младшей были не вполне понятны, пока не умерла старшая… и не появился Джим. Тогда, я уверен, она поняла многое, и главным образом страх. Джим дал ей прозвище Джюэл — драгоценный камень. Прекрасное имя, не правда ли? Он называл ее Джюэл и произносил это так, как сказал бы «Джен», — любовно, спокойно. Впервые я услышал это имя через десять минут после того, как подошел к его дому; сначала он потряс мне руку так, что едва ее не оторвал, затем взбежал по ступеням и радостно, по-мальчишески волнуясь, закричал у двери под тяжелым навесом:
— Джюэл! Джюэл! Скорей! Друг приехал… — и внезапно повернулся ко мне в полумраке веранды. Вглядываясь в мое лицо, им забормотал: — Вы понимаете… это… это очень серьезно… И рассказать вам не могу, как я ей обязан… Понимаете… я… все равно, как если бы…
Его тревожный торопливый топот оборвался, когда в доме мелькнула белая фигура, раздалось тихое восклицание, и детское, но энергичное маленькое личико с тонкими чертами и глубокими внимательными глазами выглянуло из мрака, словно птица из гнезда.
Конечно, это имя меня удивило, но лишь позже я с ним связал поразительную сплетню, слышанную мной в маленьком приморском местечке на двести тридцать миль к югу от реки Патюзан. Шхуна Штейна, на которой я плыл, зашла туда, чтобы забрать какой-то груз, и, сойдя на берег, я, к большому своему изумлению, убедился, что отвратительное местечко может похвастаться третьеклассным представителем резидента — жирным подмигивающим парнем-полукровкой, с вывороченными лоснящимися губами. Я нашел его лежащим на тростниковом стуле; костюм его был расстегнут, на макушке потной головы лежал какой-то большой зеленый лист; таким же листом он обмахивался.
