— Закрыть дверь — хорошо сказано! — воскликнул он и, вскочив, зашагал по комнате; поворот его головы, плечи, быстрые неровные шаги напоминали мне тот вечер, когда он, исповедуясь, шагал точно так же передо мной под тенью маленького набежавшего на него облачка, с бессознательной проницательностью извлекая утешение из самого источника горя. Это было то же настроение, и вместе с тем — иное; так ветреный товарищ сегодня ведет вас по правильному пути, а назавтра собьется с дороги. Походка его была твердой, блуждающие потемневшие глаза словно искали чего-то в комнате. Казалось, одна его нога ступает тяжелее, чем другая, — быть может, то была вина ботинок, — и поэтому походка была как будто неровной. Одну руку он засунул в карман, другая жестикулировала.
— Закрыть дверь! — вскричал он. — Я этого ждал. Я еще покажу… Я… я готов ко всему… О таком случае я мечтал… Боже мой, выбраться отсюда! Наконец-то я дождался… Увидите! Я…
Он бесстрашно вскинул голову и, признаюсь, в первый и последний раз за все время нашего знакомства я неожиданно почувствовал к нему неприязнь. Зачем это парение в облаках? Он шагал по комнате, размахивая рукой и то и дело нащупывая кольцо на груди. Какой смысл ликовать человеку, назначенному торговым агентом в страну, где вообще нет торговли? Зачем бросать вызов вселенной? Не так следовало подходить к новому делу; такое настроение, сказал я, не подобает ему… Да и всякому другому.
Он остановился передо мной. В самом деле я так думаю? — спросил он, отнюдь не успокоившись, и в его улыбке мне вдруг почудилось что-то дерзкое. Но ведь я на двадцать лет старше его. Молодость дерзка, это ее право, она должна утвердить себя, а всякое самоутверждение в этом мире сомнений является вызовом и дерзостью.
Он отошел в дальний угол, а затем вернулся, чтобы растерзать меня, выражаясь образно, ибо даже я, который был так добр к нему, даже я помнил… помнил о том, что с ним случилось. Что уж говорить об остальных?.. Что удивительного, если он хочет уйти… Уйти навсегда? А я рассуждал о подобающем настроении!
— Дело не в том, что я помню или остальные помнят! — крикнул я. — Это вы, вы помните!
Он не сдавался и с жаром продолжал:
— Забыть все… всех, всех… — Затем тихо добавил: — Но вас?
— Да, и меня тоже, если это вам поможет, — так же тихо сказал я.
После этого мы некоторое время сидели молчаливые и вялые, словно истощенные. Затем он сдержанно сообщил мне, что мистер Штейн посоветовал ему подождать месяц и выяснить, сможет ли он там остаться, раньше чем начинать постройку нового дома; таким образом он избегнет «лишних трат». Мистер Штейн иногда употреблял такие забавные выражения… «Лишние траты» — это очень хорошо… Остаться? Ну, конечно! Он останется. Только бы туда попасть — и конец делу. Он ручался, что останется. Никогда не уйдет!
— Не будьте же безрассудны, — сказал я, встревоженный его угрожающим тоном. — Если вы проживете долго, вам захочется вернуться.
— Вернуться? Зачем? — рассеянно спросил он, уставившись на циферблат стенных часов.
Помолчав, я спросил:
— Значит, никогда?
— Никогда! — повторил он задумчиво, не глядя на меня; затем вдруг оживился: — О, Боже! Два часа, а в четыре я отплываю!
Это была правда. Бригантина Штейна уходила в тот день на запад. Джим должен был ехать на ней, а приказа отсрочить отплытие дано не было. Думаю, что Штейн забыл. Джим стремительно умчался укладывать вещи, а я отправился на борт своего судна, куда он обещал заглянуть, когда отплывет на бригантину, стоявшую на внешнем рейде. Он явился запыхавшись, с маленьким кожаным чемоданом в руке. Это не годилось, и я ему предложил свой старый жестяной сундук; считалось, что он не пропускает воды или, во всяком случае, сырости. Свои вещи Джим переложил очень просто: вытряхнул содержимое чемодана в ящик, как вытряхивают мешок с зерном. Я заметил три книги — две маленькие, в темных переплетах, и толстый зеленый с золотом том — полное собрание сочинений Шекспира за два с половиной шиллинга.
— Вы это читаете? — спросил я.
— Да, очень хорошо действует на настроение, — быстро сказал он.
