Весь день двадцать первого июня ефрейтор Голиков проводит в давно уже оборудованном им наблюдательном пункте в квадрате двадцать два — ноль пять. У немцев по-прежнему все спокойно, а на Голикова нахлынули воспоминания первого дня войны — завтра ведь третья годовщина…
Война застала его в Крыму, в доме отдыха железнодорожников. Слесарь паровозного депо Василий Голиков пробыл в нем всего одну неделю, и вдруг эта страшная весть — война!.. Он был еще слишком молод тогда и не понимал всей трагичности происшедшего. В первое мгновение он вообще ощущал лишь чувство досады оттого, что летит к черту заслуженный отдых в роскошном крымском дворце. А в том, что наши войска очень скоро вышибут немцев за пределы Родины, у него не возникало ни малейших сомнений.
Однако уже по тому, как трудно было выехать из Крыма и как встревожены были отдыхавшие там кадровые офицеры, понял он вскоре, что положение явно нешуточное. А наслушавшись противоречивых рассказов в тамбурах и на крышах вагонов, ибо ехать пришлось без билета (вернее, без компостера на имевшемся у него бесплатном билете), он совсем перестал понимать, что же такое все-таки происходит.
А дома уже ждала Голикова повестка из военкомата. Заплаканная мать торопливо приготовила ему все необходимое в дорогу. Отец, старый солдат, участник первой мировой и гражданской войны, подбадривал: «Не робей, Вася! Наши германца непременно расколошматят. Только сам смотри не подкачай».
А Вася и не робел вовсе. Он всего год назад отслужил срочную службу и имел специальность сапера. Его и зачислили в саперную часть, которая тотчас же была отправлена на фронт. И тут только понял он, что оно такое — настоящая война и каков на самом деле германец, расколошматить которого, по словам отца, не составляло будто бы большого труда. Оказался он пострашнее того, с которым пришлось воевать отцу. Зато не совсем ясное прежде понятие «фашизм» обрело с помощью этого германца жуткую конкретность. Василий Голиков был, однако, оптимистом и твердо верил, что даже из этих «германцев» можно выбить зверя, дав им познать почем фунт лиха, и уж во всяком случае отбить у них охоту зариться на чужие земли. И он лично делал все, что только было в его силах, чтобы дать им возможность хлебнуть этого лиха.
А когда пришло к нему известие о гибели его родителей и общее горе еще ощутимее стало и его личным горем, он уже не довольствовался тем, что взрывал во вражеских тылах мосты и дороги. Хотелось принять участие в операциях такого масштаба, в результате которых полетели бы к чертовой матери целые армии врага. И похоже было, что наступила наконец такая пора. Ему ведь известно, что в армейских тылах днем и ночью идет уже подготовка к летнему наступлению. Саперы его батальона и других инженерных частей оборудовали там оборонительные рубежи, подобные немецким, и войска армии все это время тренировались в преодолении их. Практиковались и сами саперы в форсировании рек, учили пехоту переправляться через водные препятствия при помощи табельных средств и подручных материалов.
А сам он со старшим сержантом Брагиным и еще несколькими саперами вот уже целую неделю ведет непрерывно наблюдение за немецким берегом. И участку этому, судя по всему, придается командованием большое значение. Иногда приходят к ним то капитан Кравченко, то капитан Туманов. Выслушивают доклад старшего сержанта, дают новые задания и уходят.
А сегодня в сумерки, когда очертания местных предметов теряют свою отчетливость, укрываясь за редкими кустиками и неровностями местности, подползает к Брагину пожилой сержант Демин. Он передает старшему сержанту какое-то приказание штаба инженерных войск и переползает в окопчик Голикова.
— Ну, что там новенького, товарищ сержант? — спрашивает его ефрейтор. — Долго еще мы будем тут загорать?
— Думаю, что не долго, — уверенно заявляет Демин. — Танки и самоходная артиллерия сосредоточиваются уже на исходных позициях. Пожалуй, этой ночью начнется.
«Но как?» — хочется спросить Голикову, однако он сдерживается — очень уж важный тон у Демина. Делает вид, что все знает, а известно ли ему на самом-то деле хоть что-нибудь?..
