Вместо послесловия. Брат-поленце, или Смена аспекта
В одной из книг Леви-Брюля (не помню, в которой) рассказывается следующая трогательная история. Передается рассказ миссионера и врача, жившего в одном из первобытных (в смысле: не затронутых цивилизацией) племен. К нему как-то пришел лечиться один пожилой мужчина, неся с собой поленце. Поленце это (очищенное от коры) было удивительно отшлифовано, отполировано – руками того мужчины, который таскал его с собой всю жизнь. И это был его брат-близнец. Дело в том, что когда один из близнецов умирает, то другому дают поленце. И тогда умерший близнец продолжает жить в этом поленце. А если так не сделать, то умрет и второй, поскольку он без первого неполный, лишь половинка человека.
И вот тот пожилой мужчина очень плохо себя чувствовал – и физически, и морально, взял у миссионера лекарства – для себя и для брата-поленца, ушел. А поленце забыл. Пришел к себе домой и умер.
Представьте себе, что вы – тот миссионер. Или просто врач, современный, цивилизованный человек. Конечно же, вы не скажете тому мужчине с поленцем: «Это все глупости, что тебе говорят соплеменники, выбрось поленце, это всего лишь кусок дерева, а никакой не брат». Почему не скажете? Только ли потому, что вы хорошо воспитаны и уважаете чужую веру, толерантны, хотя умом понимаете, что это предрассудок, суеверие, мракобесие? Или потому, что вы сочувствуете тому человеку и понимаете, что это действительно его брат? Мне это представляется основным вопросом философии: является поленце братом или не является?
Когда художник создает произведение искусства, он придумывает или находит? Изобретает или открывает? Видимо, и то, и другое. И изобретает, и открывает. Микеланджело говорил, что он берет кусок мрамора и убирает все лишнее – только и всего. Так получается скульптура. Тут он подчеркивает момент открытия, находки. Поленце является братом, человек не создает это своими чувствами, а просто понимает, получает извне. А вот другой скульптор, Роден, только смеялся, когда поэт Рильке (работавший у него какое-то время секретарем и написавший о Родене книгу) говорил ему о вдохновении. «Никакого вдохновения, только работа». То есть: в поленце нет никакого брата, брат создается. (И Рильке смешно замечает: «И тут я понял, что Роден вообще не знает, что такое отсутствие вдохновения»). Роден тут подчеркивает момент изобретения, придумки. Но в искусстве есть оба этих момента. Если бы художник только изобретал, это было бы чистым своеволием, если бы только открывал, безволием, подобным безволию медиума. Ни то, ни другое в искусстве не работает.
Стендаль в книге «О любви» пишет, что, когда мы любим, мы придаем, придумываем прекрасные, милые качества тому, кого любим. Это все равно что опустить веточку в Мертвое море, а через какое-то время достать: она обрастет солями и станет белой и красивой, как кристалл. Правда, Стендаль на Мертвом море не экспериментировал, он пишет о соляных копях Зальцбурга:
«Нам доставляет удовольствие украшать тысячью совершенств женщину, в любви которой мы уверены; мы с бесконечной радостью перебираем подробности нашего блаженства. Это сводится к тому, что мы преувеличиваем великолепное достояние, которое упало нам с неба, которого мы еще не знаем и в обладании которым мы уверены.
Дайте поработать уму влюбленного в течение двадцати четырех часов, и вот что вы увидите.
