Перед опасностью позорно-малодушны,
И перед властию – презренные рабы.
Так тощий плод, до времени созрелый,
Ни вкуса нашего не радуя, ни глаз,
Висит между цветов, пришлец осиротелый,
И час их красоты – его паденья час.
<…>
И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
И царствует в душе какой-то холод тайный,
Когда огонь кипит в крови.
Сравните с тем, что пишет Герцен в книге «Былое и думы» о людях XVIII века:
«Прошлое столетие произвело удивительный кряж людей… со всеми слабостями регентства, со всеми силами Спарты и Рима. Эти Фоблазы и Регулы вместе отворили настежь двери революции и первые ринулись в нее, поспешно толкая друг друга, чтоб выйти в “окно” гильотины. Наш век не производит более этих цельных, сильных натур; прошлое столетие, напротив, вызывало их везде, даже там, где они были не нужны, где они не могли иначе развиться, как в уродство».
То есть намечается такая линия: происходит постепенный упадок сил в обществе, оскудение характеров за четыре поколения: поколение конца XVIII века – сильные люди – сильные до «уродства», до бешенства, поколение декабристов – тоже сильные, но уже менее «бешеные», поколение Лермонтова – надломленное («холод тайный» в душе), поколение Толстого – слабое.
Так это или это упрощение? Видимо, это так – хотя бы потому, что они сами (Лермонтов, Герцен, Толстой и многие другие) именно так воспринимали.
Толстой и самого себя не ощущал богатырем. В октябре 1860 года он записывает в дневнике: «Нерешительность, праздность, тоска, мысль о смерти – надо выйти из этого».
Видимо, Толстой написал «Войну и мир» для того, чтобы разобраться, что же такое особенное было в тех людях, которые вступили в историю 50 лет назад, что именно давало им силу не только побеждать, но и просто жить? Как им удавалось выходить из «нерешительности, праздности, тоски, мысли о смерти»?
В этом смысле интересным ключом к «Войне и миру» является повесть «Два гусара», написанная Толстым в 1856 году (то есть в том же году, когда Толстой начал писать повесть о декабристе). Два гусара – граф Турбин и его сын – олицетворяют собой две эпохи. Турбин-первый (я не хочу называть его старшим, потому что в повести сначала рассказывается о нем, двадцатипятилетнем или чуть более старшем, а затем о его сыне – примерно того же возраста) принадлежит «поколению богатырей». Мы застаем его «в 1800-х годах, в те времена, когда не было еще ни железных, ни шоссейных дорог, ни газового, ни стеаринового света, ни пружинных низких диванов, ни мебели без лаку, ни разочарованных юношей со стеклышками, ни либеральных философов-женщин <…> – в те наивные времена, когда <…> когда наши отцы были еще молоды не одним отсутствием морщин и седых волос, а стрелялись за женщин и из другого угла комнаты бросались поднимать нечаянно и не нечаянно уроненные платочки…» и т. д. (повесть начинается с этого огромного «толстовского» предложения – целого культурологического исследования).
Турбин-первый, гусарский офицер, оказывается проездом в губернском городе К., проживает в нем день и ночь, а на следующее утро уезжает. Перед нами человек, достойный зависти. Он все делает не обдумывая, слушаясь лишь своего сердца, – и все выходит прекрасно. Заводит сразу знакомых (он всем моментально симпатичен), едет на бал (и всех покоряет своей личностью и своими танцами), соблазняет молодую вдовушку, спасает молоденького уланского корнета, проигравшегося шулеру (дает шулеру по физиономии и отнимает деньги), кутит у цыган и т. п., и все выходит славно. Турбин-первый словно находится в танце, а вокруг него закручиваются события. Жизнь, видя, какой он молодец, какой он отчаянный и добрый малый, подыгрывает ему. Турбин-первый – «веселый клоун». А затем перед нами возникает «грустный клоун» – его сын:
«Прошло лет двадцать. Много воды утекло с тех пор, много людей умерло, много родилось, много выросло и состарелось, еще больше родилось и умерло мыслей; много прекрасного и много дурного старого погибло, много прекрасного молодого выросло и еще больше недоросшего, уродливого молодого появилось на свет Божий.
