Даже у неулыбчивой Эос, которую отец обменял на бесплодную овцу, когда ей было четыре года, в глазах появляется что-то: если не удовольствие, то интерес. Эос давным-давно выучила, что нельзя давать ни малейшей искре освещать свое лицо, если только поздно ночью, когда никто не видит; но это – это что-то для нее совершенно новое и небывалое.
Пенелопа тоже улыбается. Она отвыкла от такого. Она не плачет перед сном каждую ночь: она практичная женщина, у нее много дел. Но никто и не горит желанием развлекать ее. Она словно хрупкая глиняная ваза, которую унылые слуги должны осторожно передавать из рук в руки, не смея дышать, чтобы ее пепельная глазурь не растрескалась. Считается неприличным смеяться в ее присутствии: в конце концов, она ведь вдова, страдающая по мужу. И поэтому, хоть она и помнит, что когда-то смеялась, нынче мало что веселит ее. До сего дня.
Она улыбается и встает. Египтянин тут же замолкает. Она протягивает ему руку.
Глупый чужестранец, он не знает, как опасно это движение, а потому берет ее руку и снова кланяется. Он не знает, можно ли в этой стране мужчине трогать женщину за руку, а уж тем более должен ли он коснуться ее пальцев губами. Он первый мужчина, чья кожа соприкоснулась с ее кожей за много-много лет. Это останется у нее в сердце, воспоминание яркое настолько, что в конце концов она раздавит, растопчет и выкинет его, чтобы оно не будило в ней тоску по несбыточному.
– Господин, – говорит она наконец, отнимая руку; всего лишь мгновение, и вот оно закончено, – я буду говорить начистоту. Если я выкажу тебе особое расположение на пиру, тебя убьют во сне. Связь хозяина и гостя освящена богами, но ты не один из нас, а женихи становятся беспокойными.
– Я могу себя защитить, госпожа.
– Я не сомневаюсь в этом. Но если тебя и не убьют во сне, то, выкажи я тебе расположение, во сне могут убить меня. Или моего сына. Безопасность зависит от равновесия: все, что я делаю, даже когда просто говорю какому-нибудь мужчине «да» или «нет», может опрокинуть равновесие и привести к кровопролитию. Ты понимаешь?
– Думаю, да.
– Хорошо. Тогда ты, надеюсь, поймешь, что хоть тебе и рады здесь, но я не буду встречаться с тобой наедине. Не буду есть за одним столом с тобой, не буду обсуждать Египет или те земли, что лежат между ним и Итакой, или языки, на которых ты говоришь, или чудеса, которые ты лицезрел. Иногда ты, может быть, улучишь возможность поговорить со мной и я отвечу так, как приличествует хозяйке. А ты можешь оставаться здесь столько, сколько захочешь. Когда же уедешь, я попрощаюсь с тобой, и, конечно, нам всем будет жалко, что нас покинул столь благородный гость. Мне жаль, что должно быть так.
Поэты не будут воспевать Кенамона из Мемфиса. Он не подходит под песни, которые они поют.
Встреча с царицей окончена. Позже, бродя по берегу в полночной темноте, он придумает кучу остроумных вещей, которые стоило сказать, множество находчивых замечаний и очаровательных эпитетов, которые не пришли ему в голову, когда были нужны. К своему удивлению, он поймет, что произнес бы их не для того, чтобы произвести на нее впечатление, а просто чтобы она улыбнулась.
Теперь же он просто говорит:
– Спасибо, госпожа.
– Добро пожаловать на Итаку, – отвечает она.
Протолкнем же по небосводу колесницу Гелиоса, попросим Солнце чуть продвинуться над Землей.
Пойдемте, пойдемте – смотрите.
В храме, спрятанном в глубине чащи, женщина, на чьих руках кровь, а на ногах – свежие мозоли, падает наземь перед жрицей, от которой пахнет сосной и алыми листьями, и произносит: «Убежища».
На юге, за стихшим морем, гребцы налегают на весла, не дождавшись ветра, а черный парус вяло висит на мачте.
Я кидаю взгляд в воды Посейдона, но не решаюсь прошептать имя своего брата, не осмеливаюсь сказать ему об этих черных парусах и острове, куда они направляются.
Одиссей вскрикивает от прикосновения губ Калипсо.
Менелай держит Елену за загривок, отвернув ее лицо к стене. Закончив, он уходит, а их дочь Гермиона находит мать на полу, полуприкрытую порванной одеждой, все еще глядящую в стену. Гермиона посмотрит на нее несколько мгновений, а потом отвернется и уйдет.
