Зовут его Кенамон.
На самом деле его зовут гораздо длиннее, чем Кенамон, но он понял, что неотесанным варварам, грекам, настолько сложно запомнить его имя, что проще сказать: его зовут Кенамон из Мемфиса – и этим ограничиться.
Его корабль прибыл на Итаку дня два назад, и он был накормлен – уже успевшими надоесть бобами и рыбой, – встречен с крайней учтивостью и совершенно неуспешен в том, чтобы добиться встречи с царицей Пенелопой. Сам себя же он убеждает, что это не выводит его из равновесия.
Своим личным защитником или чем-то вроде того он числит Гора, и если бы я хотела, то могла бы сесть рядом с ним, засмеяться и сказать: «Гор? Гор? Этот проныра побоится и на шаг отойти от верховьев Нила». А вот Исида – это боевая женщина, она умеет доводить дела до конца; однажды я играла с ней в тавлеи на душу мантикоры, и мы обе так жульничали, что получилась почти честная игра!
Когда он отплывал, череп его был выбрит, но за несколько месяцев дороги по морю на голове появилась неровная поросль, с которой он не знает, как справиться. Кожа у него цвета пустыни на закате, ладони большие и намекают, вероятно, на некоторое искусство в обращении с мечом, который он учтиво оставил в своей кишащей тараканами комнате. Брови его густые, черные, глаза – широко раскрытые, с янтарными и серыми точками. На нем длинная льняная рубаха, ожерелье из поливной керамики и браслет из яшмы, аметиста и сердолика, перевитый золотом. Он сидит в самом просторном дворе, между большим залом и воротами. Он нашел узкую полоску тени под сенью колоннады, где бегают по пестрым коричневым стенам коричневые пестрые ящерицы, и теперь смотрит, как выходят на воздух последние из пировавших здесь вчера женихов.
Они, как всегда, страдают от похмелья, и светлое время дня им придется провести, восстанавливая силы, чтобы ночью снова жрать, пить и лапать служанок. Таково ужасное бремя их жизни, жалуются они. Они хотели быть воинами и даже царями! Какая трагедия, что им приходится тратить юность впустую, пытаясь жениться на какой-то высохшей старухе, так называемой царице Итаки, вместо того чтобы, как настоящие мужчины, участвовать в набегах, грабежах и угоне рабов.
Андремон – тот, у которого красивые мышцы рук, – говорит:
– Я слышал про разбойников. До чего дошло, если Итака не может защитить сама себя.
Антиной, темноволосый сын Эвпейтов, рычит:
– Проклятые наемники. У нее же есть деньги, почему она не наймет своих?
Амфином, дитя царя, который хотел быть воином, цокает языком:
– Все сложнее, и ты знаешь об этом.
Эвримах, длинноногий сын Полибия, высказывается:
– Я тут подумал: а что, если…
Антиной обрывает его:
– Никого не волнует, что ты думаешь, Эвримах, – и действительно никого не волнует.
Женихи не обращают на Кенамона особого внимания, проходя мимо. На Итаку прибывает много чужеземцев, чаще всего они закупают тут припасы, прежде чем плыть в Коринф или Патры. Только золото на его запястье, может быть, на миг привлекает их мутный взгляд.
Он ждет.
«Помолись мне, – шепчу я ему на ухо. – Помолись Гере, ради которой женщины когда-то резали горло львам и жгли плоть мужчин. Гор не услышит тебя теперь, ему все равно. Помолись мне – и, быть может, тебе не придется утонуть в крови в большом зале, когда все закончится».
