Внизу зеленела трава. Вода разливалась озерцом, но не бурым, болотистым, а прозрачным и голубым. А мельница, стоящая у воды, и вправду совсем развалилась. Торчали гнилые доски, угадывались в траве остатки колеса, сохранилась задняя, обращенная к лесу стена. Сквозь щели между досками просвечивало небо. Трещали кузнечики. Хотелось упасть на спину, зарыться с головой в заросли тимьяна и пустырника, долго, долго смотреть на высящиеся облака. Ничего зловещего не было в этом месте, и Вадим испытал такое облегчение, которое испытывал разве что в детстве, обнаружив, что потерявшаяся было мама опять нашлась. Как и тогда, в детстве, чувство длилось всего лишь мгновение, но за это мгновенье Вадим успел подумать – вот оно, счастье.
Вернувшись на дачу, он упаковал банки с коловратками, сачки, выпил наконец чаю и доел колбасу. Сидел на крыльце, курил, наблюдая, как оживают соседние дачи. Завтра суббота, можно завалиться в Универ и спокойно посидеть за микроскопом, а можно потомить коловраток еще день и пойти к Лерке. У нее день рожденья, будет много хороших ребят. Лерка тоже любит играть на гитаре, но вот той песни, про рыцаря на распутьи, она не знает. Вадим затушил сигарету и пошел в дом. Повалился на сырую кровать и стал думать о Нике.
Ночью было смутно. Являлись тонкорукие дочки мельничихи. Странным образом среди них оказалась Ника, она была младшей, той самой, что вроде бы не утопилась. Она смотрела в глаза Вадиму, упрямо, вопросительно, будто искала в нем… кого? Жертву? Спасителя? Потом пришел серый черт в собачьем ошейнике и потребовал своего. Он хлопнул хвостом о землю и снова зародился вчерашний и позавчерашний ритм, дрогнуло колесо, но Вадим приказал – не быть. И не стало.
После ночного дождя солнце ярко блестело на листьях, но трава уже успела высохнуть. Вадим пробрался сквозь крапивные заросли, прошагал вдоль путей и вышел на платформу. Ему казалось, что что-нибудь непременно помешает ему уехать – не будет билетов, отменят электричку до Москвы или ручеек, пересекающий тропинку перед самым подъемом к станции, разольется мощным потоком. Но ничего этого не случилось. Ходили поезда, в окошке кассы виднелось лицо заспанной пригородной билетерши, и даже расписание висело рядом с окошком, нахально соответствуя времени прибытия и отбытия. Вадим купил билет, плюхнул рюкзак на скамейку и уселся рядом. До поезда оставалось двадцать минут.
На душе у Вадима было гадко. Вчерашнее счастье обернулось занозой и мозжило где-то в затылке. Хотелось пить. По платформе гулял ветерок.
…Они поехали на практику в Звенигород. Поселились в щитовом домишке, ходили на пруд рвать кувшинки, плескались в теплом верховом болоте. И Купалу тогда отмечали. Скатили с горы огненное колесо, сами побежали следом, размахивая руками. Рядом неслись ошалевшие от душной июльской ночи однокурсники. В конце спуска Вадим подхватил Нику на руки и так, вместе, они и врезались в неглубокую воду. Вадиму было по грудь. Ника обхватила его шею руками и кричала прямо в ухо: «Смотри не упусти!». И он не отпускал.
…Было ведь, было хорошо, отчего же осенью все переменилось? Отчего Ника все чаще спрашивала, а он все чаще отмалчивался или отделывался шуткой? Она стала тише, незаметней, но ведь это же осень! Дожди, холода, слякоть, с весной все переменится, он был в этом уверен. Даже в тот, последний день – Ника прихварывала и осталась дома, не пошла на занятия, и его просила – не уходи – даже тогда он подумал раздраженно, и нет, не подумал, сказал вслух: «Ты не ребенок, что это за фокусы? Мне нужно идти.» А было вовсе и не нужно. В середине дня раздражение прошло. Решил побаловать ее, специально зашел в магазин и купил торт, который она любила. Так и перешагнул порог с глупой улыбкой – погляди, мол, что у я тебе принес. А когда позвал ее, никто не ответил. Тут-то и ударило, и побежал в ванную, а там было самое страшное и позорное. Надо было вспомнить это позорное, чтобы вытащить занозу. Он напрягся и вспомнил. Стену над ванной прочертили кровавые разводы, видно, уже теряя сознание, она испугалась и попыталась встать. И первое, что пришло тогда в голову, было: ну вот, как всегда, она развела тут свинарник, а мне убирать. Только потом проснулись и ужас, и жалость, и стыд, все потом.
