За пределами историцизма
Критиковать историзм во всех его проявлениях означает отучиться мыслить историю как процесс развития, при котором возможное становится актуальным как тенденция в будущее, которая мыслится сингулярно. Говоря другими словами, это значит научиться мыслить настоящее – «сейчас», проживаемое нами в момент высказывания – как нередуцируемое не-единственное. Сделать этот шаг означает переосмыслить вопрос исторического времени и пересмотреть отношения между возможным и актуальным. Нижеприведенные мысли проистекают из анализа, сделанного во втором разделе «Бытия и времени» Мартина Хайдеггера. Сердцевину этого мысленного упражнения составляет озабоченность тем, как можно мыслить прошлое и будущее в нетотализирующей манере.
Хайдеггер напоминает нам, что мы обычно мыслим возможное как нереализованное акутальное. Однако если видеть настоящее принципиально не-единственным, множественным, то и «сейчас» предстает перед нами в состоянии частичной раскрытости, без намека или обещания того, что любой принцип – будь то дхарма, капитал или гражданство – сможет или захочет преодолеть эту гетерогенность и незавершенность, став тотальной сущностью. Множественные возможности, следовательно, нельзя рассматривать как ожидающие воплощения, подобно возможности созревания, заложенной в плоде. Не получится уловить множественность возможностей и через понятия «недостаточности» или «неполноты», которые подразумевают понятие целости как совокупности добавлений. Мы можем оценивать нечто как «всего лишь неполное», только если подписываемся под принципом всеобщности, которая может быть явлена при условии добавлении определенных элементов в хронологическое время, следующее за «сейчас». Мы уже встречали такие суждения в некоторых марксистских версиях истории Индии, где говорилось о «неполных переходах» к капитализму и модерности[715]. Если думать о «еще не» и о «сейчас» как о форме «нереализованной актуальности», то мы останемся в ловушке историзма. Чтобы возможность не осмыслялась ни как то, что ждет воплощения в актуальность, ни как нечто всего лишь неполное, следует осмыслять ее как то, что уже есть и наличествует только как «еще не» актуального. Другими словами, возможное – это то, что делает не-целость основополагающей характеристикой «сейчас». В этом радикальном смысле «сейчас» и является «постоянно фрагментарным» и не-единственным[716].
Хайдеггер также помогает нам увидеть, что проблема прошлого не может быть осмыслена до того, как мы осмыслим проблему будущего. Человек не может просто избежать ориентации на будущее. И все-таки факт уже имевшего место бытия, которое Хайдеггер называет «я есмь-бывший», также находится вне пределов контроля человека. Следовательно, все наши прошлые времена оказываются будущностными[717] (futural) по своей направленности. Они помогают нам совершать неизбежное путешествие в будущее. В этом смысле нет такого «стремления вернуться назад», нет такой «патологической» ностальгии, которые не были бы одновременно желанием будущности. Будущность – это нечто, что находится с нами в каждое мгновение, в момент каждого предпринимаемого действия[718].
Но здесь следует проводить различение между осознанной мыслью о будущем, к которому мы обращаемся в гонке за социальной справедливостью, и будущностью (futurity), связывающей каждый момент существования человека. К первому типу будущего обращаются как историцизм, так и децизионизм. Вспомним слова Нанди: «подобные конструкции [прошлого] изначально отвечают настоящему и будущему»[719]. Это будущее, у которого мы знаем как минимум основополагающие принципы, даже если перед нами нет чертежа. Давайте назовем это будущее таким будущим, которое «сбудется» (will be). Оно отличается от будущности, которая уже есть в наших действиях в каждое мгновение. Будущность мы можем охарактеризовать как множественное будущее, которое уже «есть»[720].
Будущее, которое сбудется, выстраивается в единую линию с тем, что я назвал «Историей 1» в главе «Две истории капитала». Это универсальная и необходимая история, постулированная логикой капитала. Этой истории принадлежат универсалии эпохи Просвещения. Как модерные субъекты, желающие социальной справедливости и сопутствующих ей институтов, мы – как историцисты, так и децизионисты – не можем обойтись без общей приверженности этим универсалиям (при всех разногласиях между либерализмом и марксизмом). Именно с этой приверженности, уже встроенной в нашу жизнь, и начинается наш поединок с европейской мыслью. Проект провинциализации Европы вырастает из этой приверженности. Но такое начало еще не определяет проект целиком. Проект определяется его отсылкой к другим прошлым временам, то есть к «Истории 2» – множественному прошлому, с которым «капитал сталкивается как с предшественниками, не принадлежащими к его собственному жизненному процессу».
