Поэзия эта переносила меня в мифическое время Начала, первого дня Творения, с массой скрытых посулов, заклятий, обещаний чудес; это был ее дом, как дом дерева — ветер; в таком доме человек всегда у себя: режет хлеб, разводит огонь, зажигает лампу, прикасается к камню, к древесной коре, произносит слово; в нем его истинное место, так же как место птицы — пространство, в котором звучит ее зов.
Среди глубоко укрытых человеческих тайн — страхов, восторгов, жажды бессмертия — она упорно искала ту «истину, которая равна надежде»…
Была в ней и пылкая любовь к Провансу, его свету, цветам, запахам, магии необыкновенного сооружения — заброшенного два с лишним столетия назад цистерцианского монастыря, сложенного из песчаника дикаря, с огромной полуразрушенной церковью, чьи аркады подпирают небесную голубизну в величественных декорациях бескрайнего и пустынного Люберона.
Помню ясный сентябрьский день угасающего лета — размытые белизна, охра и золото, бесконечный клавесинный концерт сверчков, — когда я, сидя с книгой на коленях высоко на скалистом уступе, смотрел вниз, на каменистое дно долины, на непоседливые полупрозрачные тени туч, которые то включали, то выключали сценическое освещение великого спектакля близящейся осени. Помню изумление и восхищение, вызванное строфами, где говорилось о завороженности знаками — сокровенной речью камней этой земли.
Nuages,
Et un, le plus au loin, à jamais
Rouge, l’eau et le feu
Dans le vase de terre, la fumée
En tourbillons
au point de braise pure.
Ou va bondir la flamme… Mais ici
Le sol, comme le ciel,
Est parseme à l’infini de pierres
Dont quelques-unes, rouges,
Portent des traits que nous rêvons des signes.
Et nous les degageons des mousses, des ronces,
Nous les prenons, nous les soulevons. Regarde!
Ici, c’est un tracé, de l’écriture,
Ici vibra le cri sur le gond du sens,
Ici… Mais non, cela ne park pas, l’entaille
Dévie, au faîte
Aussi de braise pure, dans l’esprit,
Où la répétition, la symètrie
Auraient redit l’espoir d’une main oeuvrante.
Le silence
Comme un pont éboulé au-dessus de nous
Dans le soir.
Облака,
И еще одно, самое дальнее, да, вечно
Красное: вода и огонь
В глиняном сосуде, дым,
Клубящийся над раскаленными углями, чистым жаром,
Откуда вот-вот прянет пламя… Но и здесь,
Внизу, земля, как небо,
Усеяна бессчетными камнями,
И на нескольких из них, тоже красных,
Черточки, в которых мы, похоже, видим знаки.
И мы их очищаем от мха, от колючек,
Берем в руки, поднимаем. Смотри!
Здесь что-то процарапано, что-то написано,
Здесь дрожал крик на петлях смысла,
Здесь… Нет, это не слова: царапина
Уходит в сторону там, где столь же
Чистый жар достигает предела,
Где повторение, симметрия могли бы
Выразить надежду чертящей руки.
Безмолвие
Словно рухнувший мост в закатном свете
Над нашими головами.
Ив Бонфуа. «У манящего входа. VI. Облака»[70]
Навязчиво возвращающаяся тема, будто вагнеровский лейтмотив, повторяющаяся в прозаических текстах, стихах, беседах; знак на камне, непонятный посыл богов, которые тщатся передать лишь им одним известную тайну. Эта же тема присутствует во второй части эссе L’aube d’avant le signe («Когда знак только брезжит») из сборника Récits еп rêve («Привидевшиеся рассказы»).
…Позже, спустя много лет, мы как-то забрели в заросшую кустарником лощину: она вся была усеяна серыми и красными камнями, на которых виднелись непонятные отметины. И с тех пор, приходя туда каждое лето, из года в год мы не раз и не два сдвигали с места эти красивые плитки песчаника и очищали их от мха, чтобы лучше разглядеть черточки, насечки, казавшиеся нам знаками. Как сильно бились наши сердца! Но нет: линии уходили в сторону именно там, где вроде бы должны были складываться регулярные формы, повторения, свидетельствующие об осмысленном письме. А некоторые из трещин явно оказывались слишком длинными или слишком глубокими. То, что могло бы обнаружить некий смысл, пропадало без следа, таяло в однозвучной песне цикад, не знающей иных событий, чем падение сухого листа. <…>
Тем не менее мы всегда уносили домой несколько таких камней. Обычно мы возвращались в вечерние часы, когда садившееся солнце увеличивало темные пятна мха, которые покрывали песчаник, — казавшийся в эти минуты почти синим или почти красным: а позже, едва лишь оно исчезало, уступая место звездам, эти два цвета начинали пламенеть изнутри: их нежное сияние как будто освещало нам дорогу. И мы шагали со своей тяжелой ношей в руках — наши движения, наша одежда были пропитаны темнотой, но перед нами светился этот прекрасный огонь: мы несли его к нашему дому, в чьих окнах еще горел последний луч заката. Дому, так и не отстроенному заново, слишком большому для нас, почти пустому.
