— Пусть поест человек, — отрезала строго Мила.
Старыгина вывели, Света с Тимофеем танцы затеяли. А Санин смотрел на них и
капусту жевал, делая вид что не видит Осипову, не чувствует, как та, подперев
подбородок рукой, чуть не лежит на нем.
Странно, не нравилось ему это. Девушка симпатичная, правильная, фигура стройная
— все при ней. А не нравилась.
— Потанцуем? — спросила, засмотревшись на пару.
— Не умею, — буркнул.
— Совсем? — посмотрела ему в глаза. — Врешь ведь, — улыбнулась.
— Не лгу.
— Хочешь, научу?
— Ноги оттопчу.
— Стерплю.
— Не стоит, — глянул на нее. Женщина отодвинулась, затосковала.
Политрук Семеновский внимательно посмотрел на нее, на Николая и тихо сказал
женщине:
— Не лезь ты к нему. Женат он.
— А что я, Владимир Савельич? Я ничего.
Санин жевал капусту как траву и чувствовал себя медведем в посудной лавке. И
чего пришел?
Лена, Ленка, Леночка, — комом вставала капуста в горле.
Сколько прошло?
Кой черт с ним тогда случился, сейчас происходит? Кто она ему, что? А дышать без
нее так и не может.
Первач глотком в горло закинул, хлопнул кружку, закурил.
— Давно погибла?
— Что? — уставился на Харченко. Тот пытливо смотрел на Николая, щуря глаз от
табачного дыма.
— Жена, говорю, давно погибла?
Санин помолчал и глухо бросил:
— В июне.
Володя налил всем браги и молча поднял кружку, выпил. Крякнул, прижав кулак к
губам:
— Что земля пухом, всем ушедшим от нас, — прохрипел.
— Мертвых помнить надо, а живым жить, — высказалась Мила с заметным
раздражением. На лейтенанта покосилась: понял, о чем я?
— Вот вобьем в глотку Гитлера кол осиновый — будем жить, — кивнул политрук.
— Когда же это будет, Владимир Савельевич? — протянула женщина с тоской.
— Будет, сержант Осипова, будет.
— Скорей бы, сил ведь нет смотреть что творится, — вздохнула, начала капусту
жевать, подбирая с тарелки прямо пальцами. Взгляд задумчивый, печальный — на
Колю. А тот курил, смотрел перед собой, и вроде на смеющуюся над шутками
Шульгина Мятникову, а видел Лену. Стояла та у окна вагона и улыбалась ему. Коса
по груди вилась, ветер волосы обдувал, полоская светлые занавески на окне.
И будто живая Леночка, жива. Руку протяни — дотронешься.
Санин улыбнулся светло — Света удивленно бровь вскинула и, мужчина очнулся,
нахмурился отворачиваясь. Больше не стоит пить — грезится уже.
— Покурю, пойду, — вышел.
Сел прямо на землю у наката, ветру и снегу лицо подставляя и, тошно на душе —
хоть вместе с ним вой.
Дверь скрипнула — Семеновский на свежий воздух вышел. Поежился, закурил, на
Николая поглядывая. Руку в карман сунул, прислонился к накату, нависнув над
лейтенантом:
— Третий месяц вроде вместе, да, Коля?
— Да, — разжал тот губы, поднялся. Ясно было, сейчас политрук крутить-вертеть
начнет.
— Странно даже — третий месяц… А ни черта о тебе не знаю.
— Что-то хотите знать, Владимир Савельевич? Спрашивайте, мне скрывать нечего,
отвечу.
— Думаю, отвечал уже, — хмыкнул. — Да нет, Коля, ты не суетись, я без наезда
и подозрений. Командир ты хороший, ребята тебя жалуют, боец отличный, разведчик
можно сказать и героический Что не «язык», то в чинах, со знанием, значит,
обстановки. Одно меня мает, так, для личного интереса понять хочу — то ли
Осиповой ты мозги пудришь, то ли недосмотр чей-то.
— Вы о чем, Владимир Савельевич?
— О жене твоей, никому неизвестной, — посмотрел ему прямо в глаза. — Женат,
говоришь, а по документам-то — нет.
Санин отвернулся, потоптался, соображая, как политруку все объяснить. А никак
выходило, не поймет.
— Расписаться не успели, — бросил.
— Ага? Значит, мозг пудришь.
— Нет.
— А если в графу запишу? — пытливо уставился на него мужчина.
— Буду только благодарен.
— Даже? — не поверил. — Ну, ну. Погибла, говоришь?
— Да, — зубы сжал.
— И что, мертвую в графу записывать? — политрук не верил и не мог знать, что
своими вопросами, как в свежей ране ковыряется, а душа без него кровоточила.
— Да! — развернулся к мужчине. — Санина Елена Владимировна! Так и запишите!
Владимир Савельевич крякнул, растерявшись.
— Ну, ну, — протянул. Окурок откинул и руки в галифе, опять на Санина смотрит:
— А ведь запишу.
— Ждать буду, — даже не моргнул.
Политрук помялся, попинал бревна у блиндажа, будто снег с сапог стряхивал. И
