Помню, в детстве мы очень любили играть в «дедушку».
Главным действующим лицом был я, сестры — на вторых ролях. Бегущая к ручью тропка заменяла нам главную улицу Малладафа, ближайшего городка, и сестры вышагивали по ней, вертя головами направо и налево, как будто разглядывали витрины магазинов. Тут вдруг я выскакивал из-за кустов боярышника и гудел самым зычным голосом, на какой был способен в свои восемь или девять лет: «О-хо! Да, никак, это моя невестка со своим выводком! Добрый день, сударыня. Предобрый вам день».
Этого бывало достаточно — мы всей троицей тут же заходились от смеха. Случалось, я даже не успевал договорить до конца. Сестры, конечно, знали, что я прячусь где-то за кустами и вот-вот выпрыгну, но иногда мне удавалось застать их врасплох. А может, уж очень здорово я подражал дедушке. Девчонки вскрикивали, по-настоящему испугавшись, их страх передавался мне, и мы неслись к дальнему концу ручья так, что пятки сверкали, и только там начинали хохотать до истерики — ведь это же игра, мы всё выдумали сами! Иногда за этой игрой нас заставал папа. На лице у него появлялось странное выражение, и, не говоря ни слова, он быстро уходил. Он знал, что мы играем в его отца, но у нас и в мыслях не было ничего дурного, а этого он не понимал. Наверное, думал: вот, издеваются над стариком. Если же за игрой «в дедушку» нас заставала мама, нам всем влетало по мягкому месту: мы, мол, дерзкие, непослушные, сколько нас ни воспитывай, все без толку, уж как она старается, а мы все равно так и норовим сбиться с пути истинного. После такой взбучки недели две «дедушка» не появлялся, но вот мы оказывались подальше от дома, и становилось нам скучно, и хотелось подурачиться — тогда я снова подкрадывался к девчонкам и снова гудел запретные слова.
По сравнению с придуманным, настоящий дедушка едва ли был таким зловещим, но выяснить это лично мы не могли. Мама всячески старалась оградить нас от встречи с ним. Со дня замужества мама ни разу не позволила дедушке прийти к нам и к нему нас никогда не пускала. Она бы с удовольствием скрыла от нас, что он вообще есть на свете, будь это в ее власти. Но, увы, каждую субботу под вечер она принаряжала нас и вела в городок на исповедь, и тут-то мы неизбежно успевали бросить на дедушку быстрый, испуганный взгляд — он либо входил в пивную, либо выходил из нее. Только один взгляд — стоило дедушке появиться, как мама сразу начинала нас отвлекать: «А четки вы с собой взяли? Все свои грехи помните? Последний раз на исповеди когда были?» — а сама прекрасно знала, что неделю назад, — «Перестаньте глазеть по сторонам. Смотрите под ноги». Но мы все-таки видели дедушку, и я до сих пор помню, как с какой-то особой дрожью — запретный плод! — следил за ним уголком глаза: высокий, не сутулый, широкоплечий, огромное красное лицо окаймлено седыми патлами, бакенбардами и густой бородой. И мы слышали дедушку, потому что, едва завидев нас, — редкая суббота проходила без этого, — он отвешивал изысканный царственный поклон и окликал нас низким, громоподобным голосом, хотя мы проходили в двадцати шагах от него. Приветствовал он нас по-разному, но маму всегда называл «невесткой», а нас — «выводком». Иногда он говорил как бы полушутливо: «A-а! Семейство Бэрке! Здравствуйте, здравствуйте! Невестка, да неужто опять на исповедь? Силы небесные, когда ты успеваешь столько грешить?» Мамино лицо суровело, она шептала про себя: «Чтоб тебе пусто было! Чтоб тебе пусто было!» — и тянула нас к воротам церкви. Или окликал нас по-другому: «Так, так, так Миссис Бэрке со своим выводком. Как всегда торопится в храм божий. Не согласитесь ли выпить со мной? Нет? Ну, тогда в следующий раз». Мы никогда не отвечали ему, а если по дороге с исповеди вдруг осмеливались спросить о нем, мама отвечала только: «Он всего лишь слабый человек, да простит ему бог. Слабый человек, и ничем себе помочь не может».
Но уже тогда по обрывкам отдельных маминых фраз, по тому, что мы узнали от ребят в школе, нам удалось составить примерную картину дедушкиной жизни. Мой отец был его единственным ребенком, а наша бабушка, дедушкина жена, умерла в год женитьбы отца на Мэри Нисон, старшей дочери из богобоязненной, зажиточной семьи в графстве Лаут. Старику тогда было уже под семьдесят, но через месяц после похорон он женился снова, на сей раз на вздорной сорокапятилетней женщине из Малладафа. Женившись вторично («Да простит ему бог», — говорила мама. — Великодушный боже да простит ему»), он продал свой дом, часть фермы и переехал в городок, к новой жене, но не прошло и лета, как она тоже умерла, и с тех пор дедушка зажил непутевой жизнью: скачки, пивные, ярмарки по всей округе, поминки, свадьбы и крестины. Следить за собой он перестал. В дни ярмарок не раз цапался с полицейскими. Помню, я мысленно ставил дедушку в один ряд с непонятными и жуткими вещами, какие встречались мне за пределами родительского крова: дом с привидениями неподалеку от школы; Лиззи-дурочка — умалишенная старуха, она выскакивала из своего малюсенького домика на улицу, хватала меня за рукав и с отрешенным видом настойчиво допытывалась: «А война уже кончилась?»; и грозный терьер Джека Тейлора. Дедушка тоже был в этом списке, но перед ним я трепетал по-особому: я всегда знал, что однажды, в день Страшного суда, дедушка поймает меня и (я ни секунды в этом не сомневался) съест.
