Приплелись они ко мне с вполне мирной целью. Ваньянгери, как сообщил мне его отец, не мог жевать твердую кукурузу, а люди они бедные, у них нет ни муки, ни дойной коровы. Не разрешу ли я, пока дело Ваньянгери не будет улажено, брать немного молока от моих коров? А то они прямо не знают — выживет ли их ребенок до тех пор, пока им не выплатят выкуп? Фарах был далеко, уехал в Найроби по своим делам с сомалийцами, и пока его не было, я дала согласие, чтобы Ваньянгери каждый день получал бутылку молока от моих коров, и велела моим слугам, которые, как ни странно, были очень этим недовольны и неохотно выполняли мои приказания, давать отцу Ваньянгери по бутылке молока каждое утро.
Прошло две или три недели, и как-то вечером Канину пришел ко мне домой. Он вдруг возник в комнате, где я после обеда сидела у камина и читала. Обычно туземцы предпочитают беседовать возле дома, на крыльце, и когда он закрыл за собой двери, я решила, что разговор у нас будет очень необычный. Но я не ожидала, что, закрыв двери, Канину не проронит ни слова; можно было подумать, что его сладкоречивый, словно медовый, язык вырезали у него изо рта. В комнате царила полная тишина. У этого большого старого кикуйю был вид тяжело больного человека, он всем телом опирался на палку, казалось, что тело под плащом истаяло. Его глаза потускнели, как у мертвеца, и он только молча облизывал сухие губы кончиком языка.
А когда он наконец заговорил, то только и сказал, что дела его очень плохи. Помолчав, он добавил небрежно, как будто дело шло о пустяках, что он уже отдал Вайнайне больше десяти овец. А теперь Вайнайна требует, чтобы он отдал ему еще корову с теленком, и придется их отдать.
— А зачем ты это делаешь, раз Совет еще ничего не решил? — спросила я.
Канину промолчал, он даже не взглянул на меня. В этот вечер он мне напоминал паломника, не знающего, где приклонить голову, и он зашел ко мне по пути сообщить обо всем, а теперь ему пора идти дальше. Я подумала, что он явно болен, и, помолчав, сказала, что завтра свезу его в больницу. Тут он только взглянул на меня искоса, с большой горечью — старому насмешнику было горько, что над ним, как видно, насмехаются. Но прежде чем уйти, он как-то странно провел рукой по лицу, будто отирая слезу. Было бы удивительно — как будто странничий посох расцвел — если бы у Канину нашлась хоть одна слезинка, и еще удивительнее, что он выбрал время пускать слезу, когда это было бесполезно. Я вдруг спросила себя, что же творилось на ферме, пока мне было не до нее. И когда Канину ушел, я посла за Фарахом, чтобы расспросить его обо всем.
Фараху иногда не хотелось обсуждать со мной дела туземцев, будто это ниже его достоинства, да и мне знать об этом не положено. Но в конце концов он соблаговолил рассказать мне все, причем на меня не глядел, а смотрел в окно на звезды. Оказалось, в том, что Канину пал духом, была виновата мать Вайнайны, настоящая ведьма, она напустила на него порчу. — Что ты, Фарах, — сказала я. — Ведь Канину человек почтенный и слишком мудрый, чтобы верить в колдовство!
— Нет, — с расстановкой ответил Фарах. — Нет, мемсаиб. Я думаю, эта старуха из племени кикуйю и вправду умеет колдовать.
Старуха сказала Канину, что его коровы еще увидят, что для них было бы лучше, если бы Канину сразу отдал их Вайнайне. А теперь коровы Канину слепнут одна за другой, и от этого горя у Канину сердце мало-помалу надрывается, как в стародавние времена трещали кости и расплющивались мышцы у тех, кого предавали мучительной пытке, постепенно заваливая тяжелыми камнями.
Фарах рассказывал о колдовстве кикуйю сухо, сдержанно, как рассказывал бы о ящуре у скота на ферме — сами мы этой заразы не подхватим, но можем потерять весь свой скот.
До позднего вечера я сидела и размышляла о колдовстве у меня на ферме. Сначала эта чертовщина показалась мне страшной и отвратительной — как будто она вылезла из забытой могилы и прижалась, расплющив нос, к оконному стеклу. Я слышала, как вдали у реки выли гиены, и вспоминала, что у кикуйю есть свои оборотни, только не волки, а гиены — будто бы некоторые старухи по ночам оборачиваются гиенами. Может, вот сейчас мать Вайнайны трусит в ночной тьме по берегу реки, белея оскаленными зубами. К тому времени я уже привыкла верить в колдовство, и эта вера казалась мне вполне естественной — слишком уж много страшных существ выходит побродить глубокой ночью в Африке. «Эта старуха — страшная скряга, — думала я почему-то на суахили. — Она тратит свое колдовство на то, чтобы ослепить коров Канину, а меня заставляет кормить его внучонка, получая по бутылке молока в день от моих собственных коров».
