— Пустяки, — сказал я, — два года занимался с учителем. И потом, дома у нас регулярно концерты. Но главное, мы с Геннадием Матвеевичем два раза в месяц прослушиваем что-нибудь новое и обсуждаем. Этот человек ко мне очень привязан.
Я решил, что не лишним будет при случае показать Свете паркеровскую ручку и объяснить, как она мне досталась. Я сказал:
— Теперь уж ты на меня смотришь.
— Быстроглазый, — сказала Света, — а ну-ка признавайся! Ты прикидывался пронырой, да? Разыгрывал всех? Я же знаю, ты любишь такие шутки. Я поняла это: мне один человек много интересного о тебе рассказал.
Я бы мог ответить: «Разыгрывал», но мне не хотелось врать. Я знаю правило: родному человеку не врут. Но не мог же я ей сказать, что сам не понимаю, что со мной. Только догадываюсь: что-то во мне переменилось, самому удивительно и страшновато. Света сама догадалась.
— Нет, — сказала она. — Этого не может быть. Просто тебе надоело быть несерьезным. Такое случается. То же самое произошло с принцем Генри. Ты читал Шекспира? Ему надоело быть несерьезным — я так радовалась за этого человека! — Она поежилась.
Я снял пиджак и накинул ей на плечи: пора было начинать заботиться о родном человеке. Я проводил ее до самого парадного. Мне подумалось, когда мы прощались, что нужно бы ее чмокнуть в щеку, а то прощаемся, как чужие. Но я удержался, и, по-моему, правильно поступил: она же еще ничего не понимает — начнет нервничать, а это ни к чему. Я просто пожал ей руку и ушел.
Вечер стоял по-настоящему осенний, темень сливалась вверху с беззвездным небом, фонари светили как будто только для себя, не позволяя теплому и светлому растекаться, прохожие выныривали и погружались, и приглушенно доносилось из какого-то окна музыкальное размышление на четырех инструментах о том, что радость обманчива, но и горести тоже недолговечны. Я не знал, кто это со мной заговорил — Шуберт ли, Сен-Санс? Я поддакивал, кивая головой, хотя и недоумевал: что за разговор такой? Странно. Самое время было исполнить мне песенку: «Видно, я любимую нашел…»
Но когда я пришел домой, я понял, что меня подготавливали. Дом наш был потрясен и находился в полуобморочном состоянии: полы на кухне сами собой скрипели, пахло корвалолом, каплями Зеленина и еще каким-то лекарством, которого в нашем доме раньше не потребляли. Дед сидел у стола, пригвожденный к стулу какой-то нестерпимой мыслью; мама расхаживала от двери к окну, и всякий раз, когда она делала разворот у окна, бабушка в соседней комнате горестно вздыхала. На столе лежали раскиданные листки — я их сразу же узнал: те самые, папины, то, что он вместо темы печатал. Папы не было.
В эту ночь он не ночевал дома.
Утром мама начала обзванивать наших приятелей, чтобы выяснить, не заночевал ли папа у кого-нибудь из них. А я еще раз перечитал то, что папа напечатал на машинке, и мне опять понравилось. Я аккуратно сложил листки, заколол их скрепкой и спросил маму:
— Неплохо, правда?
— Ты считаешь, — спросила она, — что человек в его возрасте может себе позволить такие шуточки вместо диссертации?
Здесь я прерываю рассказ о папином исчезновении и его поисках, потому что настало время рассказать…
