— Ты знаешь, Виталий, какая цена этой коллекции? Догадываешься, правда? Сумму мы не будем называть, чтоб не потрясать воображения. Можно было бы продать всю, можно было бы продать часть, но я решил оставить. Видишь ли, сорок лет я собирал эти марки, так почему же сейчас, когда мы стары, это собирание должно лишиться своего смысла? Ты понимаешь, о чем я говорю? О том, что жизнь человека от начала до конца должна подчиняться высокому смыслу.
О высоком смысле я кое-что знал из тех историй, которые папа печатал на машинке (только там эти слова с большой буквы писались). Но ни за что бы я не поверил, что в жизни можно встретить человека, который с этим самым Высоким Смыслом советуется, продать ему марки или нет. Да кто его видел? Может, это выдумка и больше ничего. Нет, не научный это был подход.
— Зиночка не понимает, — продолжал Геннадий Матвеевич. — Она хочет, чтобы я часть коллекции ликвидировал и чтобы на эти деньги мы ездили по свету и поддерживали свое здоровье.
— Не всю же, — сказала жена Геннадия Матвеевича.
— Ну, подумаем, подумаем, — сказал он.
Я вздохнул и стал смотреть в окно. Во дворе белье сушилось. Я не сомневался, чье оно: из той же компании, что половичок и коврик. Жаль было старых людей: могли бы жить по-человечески.
Мы договорились с Геннадием Матвеевичем, что я его буду навещать во второе и четвертое воскресенье каждого месяца.
В последний раз, когда я был у Геннадия Матвеевича, он мне сообщил, что решил ликвидировать часть коллекции. Он все обдумал. Теперь, когда он поставил «Ревизора», можно это сделать. Он поедет в Москву вместе с Зиночкой и привезет оттуда много денег. На эти деньги остаток дней своих они будут путешествовать.
О том, как, врачуя душу музыкой, я пополнил свою коллекцию редчайшими марками. В конце этой главы вы найдете размышления, касающиеся природы Высокого Смысла
Во второе и четвертое воскресенье каждого месяца в нашем городе проводится филателистический праздник. В эти дни я люблю быть нарядным.
На этот раз я надел дербервилевский кримпленовый костюм и пышным узлом повязал дербервилевский галстук.
На улице праздник был виден во всем: две сентябрьские хорошо подобранные чистенькие тучки вывешены были в небе, пониже мир украшала телевизионная вышка, вымытая предпраздничным дождем, прохожие тащили кто в одной, кто в обеих руках консервированные томаты в красивых банках с блестящими крышками. Я прошел мимо двух моих недоброжелателей, которые высказывались по поводу моего галстука и, видно, жалели, что нет у них ничего подходящего под рукой, чтоб запустить в меня. «В Лондоне нет порядка, — подумал Дербервиль. — Чернь обнаглела».
В доме у Геннадия Матвеевича были большие перемены: вместо коврика, который можно было причесывать, над кроватью висел другой — с узорами, напоминающими то ли бутылки, то ли пингвинов; вместо половичка с чернильными пятнами лежала вполне приличная вещица, на которой хотелось постоять. Да что там! Шкаф новый стоял! Новая настольная лампа на письменном столе изгибалась по-лебединому! Много еще я заметил перемен.
А вот Геннадий Матвеевич лежал в постели.
— Виталий, — сказал он, — я прилег ненадолго, чтоб не улечься навсегда. Садись возле этой лежанки и не смотри на Зиночку, пока глаза у нее не просохнут. Ты удивишься, когда узнаешь, из-за чего она плачет.
У жены Геннадия Матвеевича глаза в самом деле были заплаканы. Она начала разрезать диковинный торт — наверно, московское изделие, — открыла коробку с диковинными пирожными.
— Мы теперь богачи! — сказал Геннадий Матвеевич. — Зиночку это взволновало: она боится, что мы не успеем истратить все наши деньги. Попрекает меня: «Почему ты раньше не продал марки?»
— Ну уж! — сказала жена Геннадия Матвеевича. — Не попрекаю я! Но обидно — это правда.
Мы пили чай с диковинным тортом и необыкновенными пирожными. Геннадий Матвеевич не стал садиться за стол, а устроился, сидя в постели. Он все говорил о сюрпризах, которые меня ожидают. «Как хорошо, — думал я, — быть достойным человеком: достойному человеку сюрпризы готовят, ради него вон какой тортище разрезают». Сюрпризов оказалось два: красивая авторучка с золотым пером — такой ни у кого в нашем классе нет — и двенадцать марок, о каких я даже не мечтал.
