— Ай ломится кто?
Скворцов сказал:
— Отворю.
Откинул дверной крючок. Всмотрелся в стоявших у крыльца. Воскликнул:
— Ты, Геннадий? Товарищ Волощак, Иосиф Герасимович, вы?
— Я, товарищ командир, — сказал сухорукий.
— Я, Игорь Петрович, — сказал Волощак, и оба шагнули навстречу Скворцову. Шагнул и полный в бекеше, сказал то ль шутя, то ль ворчливо:
— Поздно спите. На войне не положено.
Волощак сказал:
— Товарищ Скворцов! Познакомьтесь: представитель Центра — полковник Подгорельский.
— Командир отряда лейтенант Скворцов.
— Здравствуй, лейтенант Скворцов, — сказал Подгорельский и этим «тыканьем» сразу поставил Скворцова на его место, себя — на свое. — По всему кругу вопросов доложишь после, сейчас веди в хату, подзамерзли мы.
Скворцов сделал приглашающий жест, пропуская вперед гостей. Что сулит ему этот приезд? Посылал Геннадия с донесением к Волощаку, а Иосиф Герасимович прикатил собственной персоной. Да еще с высоким представителем — из Центра! Волощаку всегда рад. Разумеется, радует и приезд представителя Центра: подскажут, поддержат, старшие ведь товарищи. Приезжие держатся как будто бы просто, даже благодушно-шутливо, однако Скворцову почудилось: чем-то озабочены или озадачены, что-то у них на уме. Ну, чем озабочены — понятно же: туговато партизанам, его отряду туговато в частности. Что на уме? Отряд хотят выручить… И все-таки точит, все-таки что-то мнится. Люди приехали в отряд, преодолев засады карателей и полицаев, болота, бездорожье, скажи им спасибо. Скворцов засуетился, забегал, принимал у приехавших полушубки, рассаживал, расспрашивал, как добрались, откуда сани, снег ведь только лег, не нападали ли немцы и полицаи. Волощак отвечал: выехали на подводах, но поменяли их на сани, в селе нашлись свои люди, по пути всяко выпадало, однако обошлось благополучно. Подгорельский искоса разглядывал Скворцова. А потом положил ему на плечо полную, увесистую руку.
— Не суетись, командир. Сядь-ка с нами. Вот сюда садись, со мной.
И Скворцов сконфузился. Точно же, не мельтешись мелким бесом, прекрати, веди себя, как подобает. Не будь тем, кем ты никогда не был.
— Сяду с вами. Но не желаете ли, товарищи, перед завтраком умыться?
— Желаем, — сказал Подгорельский.
— Ополоснуться с дороги просто-таки необходимо, — сказал Волощак. — Да и хозяева еще, удостоверяю, не умывались…
— Никак нет, — сказал Емельянов. — Приезд гостей помешал.
— Вместе умоемся. Сперва вы, затем мы. Прошу! — Так, Скворцов, правильно. Слова те же, но без угодливости. Будь здоров, не болей свинкой, корью и коклюшем, Скворцов!
Утро только-только занималось. По серому небу и белой земле словно перебегали блики — от невидимого солнца. Или это казалось, и никаких бликов не было, а были волны света, снежинок и ветра, смешанных в целое. Но может, и этого не было, а было одно ожидание дневного света. Но, может, и ожидания не было? Нет, было ожидание — дня, теплоты, добра. И еще чего-то неуловимого, не определяемого словом. Скворцов расположился у окошка, и когда отрывал взгляд от сидевших за столом, то видел сквозь морозные узоры на стекле: на выгоне снег, снег, белым-бело. Такая примерно заснеженная равнина снилась ему — с тремя бугорками, заметаемыми поземкой. Наяву есть снег, но нет трех бугорков. Есть общая могила, где похоронены три женщины, — на всех один бугорок. Который он навестил… Скворцов встряхнулся, сказал:
— Ешьте, товарищи, ешьте.
— Спасибо, — сказал Подгорельский, прожевав и кусок свиной, без скупости нашпигованной чесноком колбасы и будто само слово «спасибо».
— Едим, едим, — сказал Волощак и проткнул вилкой кусок этой же колбасы.
И тогда Скворцов потянулся со своей вилкой к той же тарелке. Емельянов сказал:
— Не пора ль промочить горло?
Скворцов наполнил стаканчики, и себе тоже. Да, вот так: в отряде нарушен сухой закон, нарушен самим командованием. Перед завтраком Иосиф Герасимович подозвал Скворцова к себе, тихонечко произнес:
— Игорь Петрович, уважаю порядки в твоем отряде, алкогольное воздержание также… Но ради полномочного гостя и того, что мы промерзли, распорядись о бутылочке.
— У меня нету, — несколько растерянно ответил Скворцов.
