Внутренний голос Баграмова продолжал говорить, слагая это письмо, может быть, последнее из множества не отправленных и не написанных им писем:
«...И видишь, какое долгое время смерть уносила моих друзей, сохраняя надежду, что я увижу тебя.
На этот раз обернулось все так, что именно мне вынулся «несчастливый номер» и я тоже должен погибнуть... Но мы все-таки победим!..
На этот раз я говорю «мы», разумея не только тех, кто находится здесь, в плену, но всех, кто принадлежит к армии величайших дерзаний человечества, — к армии коммунизма, — мы победим! И мы, томящиеся здесь без возможностей настоящей борьбы с врагом, поверженные, но непобежденные, мы не ощущаем себя отторгнутыми от семьи победителей.
Мы возвратимся к вам, любимым и близким, чтобы вложить наши силы в общее дело, которое наш народ будет вершить после победы над фашизмом.
Однако ты меня не жди больше. Мне уже не придется прийти к тебе, Ганна. Я не вернусь к тебе с Юриком, не обниму вас, не услышу твоего голоса, никогда не взгляну в твои золотые глаза...
Но когда поставят меня под пытки, когда поведут на расстрел или палач потащит меня по лестнице к заранее приготовленной петле, я буду помнить вас, самый близкий и дорогой мне кусочек родины. И я буду знать, что в вас я еще буду жить, и грустить, и радоваться, и бороться вместе со всем нашим народом...
Юрка, мой мальчик! Как мало в жизни тебе пришлось знать отца! Как мало я передал тебе из всего, что должен вложить в сердце сына отец...
Когда в первые минуты я оказался здесь, за железной дверью этого каземата, преддверия казни, у меня промелькнула мысль, что я могу оставить фашистов в дураках, покончив с собою, прежде чем они успеют подвергнуть меня мучениям.
Тонкое и острое стальное лезвие «безопасной» бритвы не было обнаружено при обыске. Вскрыть вены было бы так легко, прежде чем растянуться на нарах одиночки. Но меня остановила от этого мысль о том, что мною еще не все в жизни познано, что радость жизни в новом и новом познании до последней минуты, пока человек способен чувствовать и мыслить. Да, меня ждет впереди только боль, и горечь — лишь ощущение приближения конца. Но разве человечество счастливо только yлыбками? Счастлив тот, кто, даже умирая, чувствует себя победителем. У стены Коммунаров не было улыбок. Борцы умирали, но многие из них чувствовали себя победителями, они кричали: «Да здравствует...»
Мальчик мой Юрик, кричи во что бы ни стало: «Да здравствует...» Если придется, сквозь боль и муки, погибая в борьбе, провозглашай: «Да здравствует...»
Да здравствует человечество, познающее, творящее и побеждающее! Я люблю в тебе, Юрик, мою чудесную Ганну, твою мать, но я люблю в тебе и мою, нашу будущую землю, молодое человечество с горячим сердцем, с ясным умом и сильными руками, которое через муки и кровь, через все страдания, ошибки и промахи придет-таки к правде мира и созидания...
Может быть, мои слова кажутся тебе слишком напыщенными, Ганна? Но разве человек не заслужил перед смертью права на несколько минут лирической декламации, тем более перед такой скромной аудиторией, как ты и Юрик?..
Я говорю с тобою сейчас не от ума, а от сердца. Сердце же всегда несколько сентиментально, в нем, вероятно, таится память о музыке...
Я так хотел бы еще перед смертью услышать хотя бы только раз музыку. С какой жадностью я ее слушал бы! Я слишком мало ее слушал в жизни...
Но музыка будет только после войны.
На рассвете — ты помнишь когда, Ганна? — в деревне пастух играл на свирели. Какие это были простые, прозрачные звуки!.. Впрочем, не нужно об этом. Ты сама тогда была музыкой...
Человек имеет право не только на радость борьбы, но и на тихое, идиллическое наслаждение, когда он видит кормящую ребенка мать, озаренную блеском рассвета, слышит щелканье пастушеского кнута, прозрачные звуки свирели и тихое мычанье коров, блаженно погружающих морды в траву, которая поседела от утренней росы... Какое в этом щедрое великолепие покоя и мира!
Только пошляки могут это отвергнуть, как на каждом шагу пытаются они отвергнуть человечность.
Разве любовь к тебе и Юрику может заставить меня ослабнуть в борьбе!..»
