Вот, значит, лагерь, в котором им предстоит проводить свои пленные дни, недели, может быть долгие месяцы, за этой колючей проволочной оградой, под направленными с вышек пулеметами... «Разбегайтесь, ребята! В лагере все пропадете!» — говорила тогда та женщина у колодца», — вспомнил Бурнин.
Стоя перед воротами, пленные успели заметить, что в окнах зданий лопнувшие от бомбежки стекла были заменены фанерой. Может быть, даже там топят... Тепло! Как о нем мечтали эти издрогшие люди...
Сюда дошли только самые сильные. Если бы это не был конец пути, они могли бы идти и дальше, но раз уже был объявлен конец, то все силы сразу иссякли. Пройти еще пять километров для большинства уже стало немыслимо, не столько из-за физической усталости, как оттого, что вдруг у всех сдали нервы...
— К обеду поспели! — с облегченным вздохом сказал кто-то неподалеку от Бурнина.
— Почему ты знаешь — к обеду?
— А вон там, за проволокой, бачки потащили с горячим, пар поднимается...
— Ишь, черт, глазастый! Горячее разглядел! — отозвался кто-то.
Бурнин не вступал в разговоры. Он вдруг почувствовал последнюю, смертную слабость, такую, что сам удивился.
— Ты что, браток? — заботливо спросил Бурнина Силантий.
— А что?
— Да лица на тебе не стало.
— Черт его знает, ведь я, должно быть, больной и лопатки и ребра колет, особенно сильно, когда вздохнуть или кашлять, — признался Бурнин.
— Воспаление легких, пожалуй! — сказал кто-то.
— А ну вас, товарищи, к черту! Вас послушаешь, да и помрешь! Отлежал человек бока, вот и больно! — взъелся Силантий.
Было ли то воспаление легких или просто он отлежал бока, Анатолий не знал. Но сил больше не было. На территорию лагеря он входил едва волоча ноги, будто из отсыревшей глины, нестойкие, ломкие ноги...
Оказалось, что лишь лазарет находится в казармах артиллеристов, а рабочий лагерь — в помещениях гаражного типа, где до войны стояли орудия, и в хозяйственных зданиях городка...
«Черт с ними совсем! Добраться бы хоть до гаража, только бы отдохнуть!» — думал Бурнин.
— По трое разберись! Нале-во! Равняйсь! — командовал красноармеец с белой повязкой на рукаве с буквою «Р». В руках у него была плеть.
— Что за малый? Что значит «Р»? — спрашивали пленные друг у друга.
— Не «Р», а «П» немецкое — полицейский, фашистский прихвостень! — пояснил кто-то.
— То есть как это — полицейский? Русский?! — раздались голоса удивленных людей. — Смотри — на своих, на советских, и с плетью! Вот гнида!
— Смир-рна! — зычно скомандовал «прихвостень». С обширного пустыря перед лагерем дул нестерпимо холодный ветер. Пленные переминались с ноги на ногу, ежились.
— «Смирно» была команда, слыхали?! — со злостью выкрикнул полицейский. — Военные люди... — и он грязно выругался.
К нему подошел молодой немец, унтер-офицер, и, обращаясь к пленным, заговорил по-русски:
— Прежде чем получайт обед, есть приказ выводить из ряды евреев и комиссаров. Если есть евреи и комиссары, они должны выходить из строй.
— Комиссарам, политрукам и евреям выйти из строя! — крикнул малый с повязкой полицейского. — А ну, выходи, живо!
Из строя никто не вышел.
Немец заговорил:
— Немецкое командование знайт, что комиссар и еврей из строй сам не выйдет. Когда им командоваль выходить, то хотель, чтобы русский люди понимайт, что они есть трусливый. Русский пленный сами должны называйт евреев и комиссаров.
— А вы, ребята, не бойтесь. Выталкивайте их взашей из рядов, а то весь обед простынет! — поощрял полицейский.
— Шкура ты, сволочь! — раздался из колонны охрипший голос.
— Вот он и сам откликнулся, жид-комиссар! — обрадовался полицейский. — Ну где ты там, выходи!
Колонна молчала. Люди были недвижны, только один человек упал на землю, потеряв последние силы.
— Встать! — закричал на него полицейский. — Встать, живо! Вставай, сволочь!
Он подбежал к упавшему и ударил его в бок сапогом.
— Больной он, не может стоять. Чего бьешь! — вступился сосед упавшего.
— Молчать! — Полицейский наотмашь ударил заступника по лицу.
Тот тоже рухнул.
— Встать! — заорал полицейский.
Пленный поднялся, рукавом вытирая с лица кровь, но первый упавший лежал.
Подошел немец и выстрелил из пистолета в голову лежачего.
