Палач освободил Фрола от дыбы и, бросив стонущее тело в угол на плаху, кивнул помощникам:
— Обдайте его водой — совсем слабый, ещё помрёт раньше времени.
Я остался без присмотра. Палач снял со стены кнут и принялся его разглядывать. Толстобрюхий боярин приблизился ко мне вплотную.
— Ну, Стенька Разин, скажи, как казаковал в Персии? Говорят, привёз несметные шаховы богатства — золото, каменья?! В Астрахани богатые подарки раздаривал воеводам?! Не молчи! Персидская княжна была у тебя в наложницах? Была?!
Его заплывшие салом глазки заблестели и хитро мне подмигнули.
Зря они забыли обо мне. С размаху я ударил боярина в лицо. Он взвыл, закрывая руками разбитый нос, а я с рычанием схватил его за шею и стал душить:
— Хочешь знать, что было в Персии, пёс?!
Кулак палача с проклятиями опускается мне на темя.
— Сатана! Не углядел! — ревёт палач и оттаскивает меня в сторону.
Я смеюсь, потому что боярин бежит к лавке, плюхается на неё и быстро крестится — в его маленьких, красных глазёнках застыл страх. Сколько я навидался таких глаз, ждущих смерти. Русые усы и борода трясутся — боярин бормочет молитву.
— Что, толстобрюхий, не прошла охота слушать сказ про Персию и шахову дочку?
— Изыди, чёрт! — креститься боярин.
— Жаль, что ты мне раньше не попался — я бы тебя уважил, повесил бы на первой встречной осине!
Боярин вскакивает и бежит из пыточной.
Рядом стоит дьяк, ухмыляется и качает головой.
— Я бы и тебя, пучеглазый, в воду бросил!
Дьяк хмурится. Бояре после замешательства кричат:
— Кнута зверю! Кнута ему!
Кнут просвистел и впился в спину.
— Нет там ничего нового, приятель! — хриплю я палачу.
— Сказывай, вор, о разбое в Персии! — кричит дьяк и тычет в меня пальцем.
— Славно было в Персии! — кричу я, чувствуя треск рвущейся шкуры.
Я закрываю плотно глаза и стискиваю зубы…
— Персия, — шепчу я…
Кнут свистит и жжёт спину. Слышна тихая ругань палача:
— Эка, чёрт, кровяной — словно свинья!
— Это ты свинья! — моё сознание мутиться…
Я не слышу оживлённого говора бояр — я чую плеск тёплого Хвалынского моря. Ветер принёс сладкие и ароматные запахи садов. Перед глазами не тень палача, а загорелые спины казаков, скрип уключин, плеск вёсел и дружный вскрик:
— Нечай!
— Нечай!
Свист Ивана Черноярца, ближайшего друга и есаула.
— Батька — шаховы бусы!
Васька Кривой — не знающий страха казак, вскидывает вверх руку с саблей:
— Батька, веди вперёд, покажем им «Бисмиллахи рахмани рахим»!
— Рвусь к вам — вскоре свидимся, атаманы мои преданные: Ваня Черноярец, Серёжка Тарануха, Макеев Пётр, Серебряков… Слышите ли вы меня?
— Слышим, батько!
Персия…
* * *
В середине лета 1668 года мы внезапно объявились с моря в Кизылбашских владениях где-то между Дербентом и Шемахой. И началось… Славное времечко, славное! Меня окружали самые верные и преданные товарищи — друг сердечный Серёжка Кривой, красавец и балагур Иван Черноярец, рассудительный Фрол Минаев, умница Якушка Гаврилов, бражник-поп Василий… Не сгинули вы навечно запомнит вас Русь, и долго будут вас клясть толстобрюхие бояре, прислушивающиеся в ночи к разбойному свисту. Не отвернётся от вас и отец небесный — сколько невольников освободили мы из полона. Всё зачтётся. Думу думаю, что с тем шеститысячным отрядом не в Персию надо было идти, а сразу же на Астрахань, Царицын. Мы уже тогда могли встряхнуть всю Русь.
Жаркое выдалось лето, сухое. Вдоль дорог стояла ярко-рыжая пыль, скрипевшая на зубах, чернившая лица, покрывавшая тело сухой коростой. Казачьи сотни с гиком и свистом мчались по дорогам, врывались и опустошали селение за селением вдоль побережья. Поднимались по каменистым горным дорогам, выглядывали в море, где казачьи струги неслись белыми птицами, полнились добром. Хороший ясырь, а сколько его было впереди. Казаки славили батьку — вот она, слава, вот оно — богатство! Не пустыми вернёмся в станицы, а там, глядишь, придёт прощение от государя за службу ратную — ведь нагнали шаху страху. Начало было удачным — персидские воеводы не успевали защитить или предупредить городки от надвигающейся казачьей лавины. Нашими козырями были быстрота и особая казачья удаль.
