Достала она колоду – грязную ужасно, с такими картами, которые я никогда не видел: с какими-то дубинками, чашками. Перетасовала, велела снять. Но я же видел, что она мухлевала, подсовывала мне определенную карту. Да, думаю, я ей усложню задачу. Снял не в том месте, что она подсовывала. Она смутилась на секунду, потом положила верхнюю карту лицом вверх, нижнюю и еще одну из середины. Задумалась.
Потом сказала, я еще не сразу понял, переспросил. У них какой-то выговор совсем не такой. Сказала вот что:
– У тебя есть черный кот. Ты его переживешь. Потом будет еще один, а вот третий переживет тебя.
Я дал ей десять песо, мы тронулись дальше, а я задумался. Какой у котов век? Лет пятнадцать, а то и больше. Значит, получается, до восьмидесяти я проживу спокойно, а потом уже буду ждать. Ни на девяносто пять, ни даже на восемьдесят я не рассчитывал, так что меня это предсказание не особо взволновало. Но засело в башке, запомнилось.
…Потом вернулся, и как-то потекло время быстро и без задержки. Бывают такие пустые месяцы и годы – каждый день одно и то же, вроде занят, что-то делаешь, а потом оглянешься – нечего вспомнить. Как же я это всегда не любил. Может, я и на геологический пошел, чтобы в дороге быть как можно дольше. Это ведь затягивает – раз попробуешь, потом всегда будешь тосковать.
Грех бога гневить – есть что вспомнить, а все равно выпадает иногда такая рутина. Вот и в этот раз: программу с мексиканцами мы закончили, сдали последние отчеты, послали статьи в журналы. Даже диссертацию я доделал и защитил, сколько ж она мне крови выпила. Да нет, это я так уж ворчу – писать же интересно было, это бюрократия всякая достает. Ох и набрались мои коллеги на банкете, потом месяц друг про друга рассказывали. Точно как у Высоцкого – «А наутро я встал, мне как давай сообщать…»
Но что-то с новыми экспедициями ничего не светило – сиди, Павел, анализируй, еще статьи пиши. Да плюс к тому – принимай обязательства, участвуй в соцсоревновании, на собрания ходи. Какое-то дурацкое шефство над колхозом – ну ладно, туда молодые ребята ездили. И читать особо нечего: моего «чернокнижника», который мне откладывал все интересное, погнали из магазина. Встретил его случайно на Ленинском и поразился: молодой же еще, чуть старше меня, а выглядит как развалина. Как будто стержень вынули. И чем его ободрить? Все только хуже делается, он же тоже видит.
Митька редко стал заходить, это понятно: не первокурсник, уже про диплом думал. Правда, когда осенью приезжал с поля, приходил, рассказывал много. Пил залихватски, курить стал при мне. Зрелость свою демонстрировал. Но я видел, как он становится серьезнее, – и то хлеб, а то балбес балбесом был.
Правда, в чем-то и остался. Вдруг рассказал, как они в шторм отправились на лодке станции снимать. Чуть не потонули, зато сняли вовремя. Я говорю – а что, подождать нельзя было, день? Нет, ну ты что, там же экспозиция должна быть ровно сутки. Поспорили еще, он упомянул романтику, и я рассердился:
– Дмитрий! Ну нельзя в твоем возрасте быть таким мудаком! Знаешь, как академик Билибин говорил про романтиков?
Митька заинтересовался:
– Нет, а как?
– Он говорил, что бывает, когда голова внутри пустая. Но это еще полбеды. А бывает, что до самой середины кость. Вот это – романтики.
Посмеялись, конечно. Хрен он со мной согласился, но, может, хоть запомнит?
Он в тот день ушел, к девкам каким-то своим, а я вдруг стал вспоминать, сколько раз я сам в таких ситуациях бывал. Ладно, на войне – там не спрашивают. А потом? Когда в депо электриком работал, вечно залезал сверху на трамваи под напряжением, один раз зацепил провод, чуть не сдох. Потом в Туве, в Эвенкии, в Якутии – совсем дурной был: то один идешь в маршрут, в тайге, практически без оружия, с одним наганом. То куда-то на обнажения лезешь, конечно, без страховки. По речкам сплавлялись черт знает на чем. Митькина мать мне вернула мои письма, когда разводились – я перечитал, диву дался. Конечно, я там и прихвастнуть мог, сейчас уже не вспомнишь. И вот же, как-то выбрался отовсюду. Конечно, здоровья порастратил черт-те сколько, но поскрипим еще.
