Он мог броситься за мной, но я не оглянулся. Хотя слышал его. Ужасный хохот и девчоночье хихиканье, раздававшиеся впереди и позади меня.
Примерно в конце квартала я догнал Эш. Она обернулась с улыбкой и таким изумлением на лице, словно увидела, как мне в открытый рот залетела оса.
Мы продолжали ехать, не разговаривая, не желая ни пить, ни есть, не испытывая усталости. Чем дольше мы ехали, тем сильнее сгущались серые тучи, предвещая дождь, но я почему–то знал, что он никогда не начнется.
Я подумал об Уилле и Эдди. Ну, или попытался подумать. Однако вне зависимости от того, насколько сильно я сосредотачивался на этом, мысли о них оставались где–то в уголке сознания. Их лица и даже имена постепенно ускользали от меня, и с каждым разом становилось все труднее их вспоминать. Я желал, чтобы они были со мной, потому что они несли с собой жизнь, свидетельство того, чем я так недолго смог быть. Но со временем мысли о них стали причинять страдание, а не умиротворение, и я позволил им уйти.
Вскоре справа от нас оказалось кладбище Вудлон, а слева — экспоцентр, оба заброшенные и безлюдные. Но едва это слово — безлюдные — всплыло у меня в сознании, как справа я заметил какое–то движение.
Смутные фигуры, неподвижно стоящие и бродящие среди могильных обелисков. Людские тени на фоне стены крематория. Примерно дюжина человек, смотрящих в небо, себе под ноги, на нас с Эш так, как смотрит человек только–только очнувшийся от продолжительного сна и пытающийся сориентироваться в пространстве.
Прошло всего несколько секунд, и их стало больше.
Два десятка. Три. Среди фигур, облаченных в погребальные одежды — темные костюмы и белые блузы, — были заметны несколько человек в зеленых униформах. Одни копали землю лопатами, некоторые устанавливали надгробия, другие только–только начинали намечать заступами контуры, где собирались копать. Могильщики. Однако они работали там, где уже стояли надгробия. Они не копали могилы для умерших, но сооружали выход для тех, кто давно умер.
Там была похоронена наша мать. И наш отец.
И моя сестра.
Я перевел взгляд на дорогу. Заставил себя смотреть вперед.
Не смотри… не смотри… не смотри…
По мере того как мы с Эш углублялись в город, за исключением отсутствия автомобилей, все остальное выглядело так же, как тогда, когда нам было по шестнадцать лет и мы проезжали мимо заброшенных заводов и школ с неким благоговейным трепетом. Однако в этот раз я испытывал нечто иное, не тот легкомысленный сладкий ужас, с которым ребенок смотрит в темные окна, ожидая кого–то там увидеть. Теперь все казалось намного реальнее, чем тогда. Это не было просто ездой на велосипедах. Это было принятие решения. Чем ближе мы подъезжали к черным башням центра «Ренессанс», тем холоднее и гуще становился воздух, тем отчетливее проявлялся у меня на языке его медный привкус.
И тут я действительно увидел лица в пустых окнах.
Они смотрели на нас с сестрой с плохо скрываемым раздражением, как глядят собственники земли на тех, кто вторгается в их владения. Одна женщина, выглядывавшая из окна номера на втором этаже мотеля «Лафайет», захихикала, увидев меня. Я не услышал ее смех, только увидел, хотя стекла в окне не было. Когда женщина помахала рукой, я заметил, что ее кожа исполосована царапинами с засохшей кровью.
Высотные здания неясно вырисовывались на дальней оконечности Фишер–фриуэй. Большинство из них стояли абсолютно темными, хотя над центром «Ренессанс» горели сигнальные навигационные огни и светилась звезда на вершине театра «Фокс» — единственные приветствия тем, кто въезжал туда. Мы были уже достаточно близко, чтобы различать острые зубы огромных бетонных тигров, установленных возле стен стадиона «Комерика Парк».
Впервые, кажется, за несколько часов я крикнул сестре:
— Куда ты меня тащишь?
Эш остановилась. Опустила ногу на дорогу и подождала, пока я поравняюсь с нею.
— Я хочу тебе кое–что показать.
Еще до того, как она это сказала, я почувствовал, что знаю, где мы находимся. Это место — этот Детройт — было местом перехода. От Ройял—Оук к Реке. И из моего После в Посмертный Мир Эшли.
