— Убейте их, их тут целые полчища!
— Кого, Мария? — спокойно спросила Кассандра.
— Эту моль, эту моль! — кричала Мария.
— Я не вижу ни одной, — также спокойно ответила ей Кассандра.
Мария выглянула одним глазом из-под прикрывшей лицо ладони... Мушек действительно не было. Мария боязливо отодвинула ладошки от лица.
— Там, в шкафу, всегда лежат нафталинные шарики, — почтительно сказала по-гречески Меропа, — и не должно быть моли...
— Проверь, Меропа, — распорядилась Кассандра, — а ты, Мария, приведи себя в порядок, оденься. Сегодня трудный день, день твоего рождения, а это значит, что теперь ты стала совсем взрослой, но прежде проследи, чтобы Меропа сделала всё, как нужно...
И Мария послушно постаралась выполнить всё, что наказала мать; она внимательно смотрела, как встряхивала Меропа матрац, как тщательно складывала шёлковые покрывала и туго скатывала одеяла. Пройдясь сырой тряпкой по тёмной внутренности шкафа, она аккуратно сложила все спальные принадлежности и обернулась к Марии.
Тогда и Марии пришлось выполнить свою работу: она тихонько прикрыла дверцу шкафа, снова вставила ключ на тонком шнуре, висевший на её шее, в блистающее серебряной вязью отверстие и защёлкнула замок.
Кассандра молча наблюдала за действиями Марии.
В комнату вошла ещё одна рабыня, Аргира, молодиц мулатка с оливково-смуглым лицом, и склонилась над маленькой Смарагдой, всё ещё дремавшей на своём брошенном прямо на пол матраце.
— Не буди её, — тихонько промолвила Кассандра, — пусть ещё поспит, у неё сладкие сны...
Мулатка неслышно исчезла.
И тут хлопнула внутренняя дверь, ведущая в селямлик — мужскую половину дома. Мария редко видела, чтобы эта дверь открывалась: она всегда была заперта изнутри. В вишнёвом бархатном халате, в узконосых изогнутых турецких туфлях и красной феске[2] на густых чёрных кудрях появился её кумир, её бог, её родитель, Кантемир-бей, как называли его турки, и отец, как называла его сама Мария.
Он сразу внёс в комнату вихрь, суматоху, беспорядок. Схватил Марию, подбросил её вверх, отчего у девочки упало и радостно заныло сердце, потом прижал её к груди, расцеловал лицо. Сладкий запах табака, кофе и особый мужской запах так и хлынул в жадно вдыхавшие его ноздри Марии. Она прижалась носом к воротнику бархатного халата отца, запуталась пальцами в чёрной бороде, и волна любви и нежности затопила её.
— Я принёс тебе куклу.
Отец поставил дочку на ноги и сунул ей в руки нечто совершенно особенное. То не была турчанка в шальварах и прозрачном покрывале на голове, которые она привыкла получать в подарок, то была розовая кукла в пышных блестящих юбках, в настоящих кожаных башмачках, с белыми, кольцами стекавшими по плечам кудрями, в чудесной белой кружевной кофточке.
То было чудо — Мария до сих пор ещё не видела европейских кукол.
— Это твой крестный отец, Пётр Андреевич, привёз тебе эту куклу из России, — сказал Дмитрий Кантемир дочери. — Сегодня ты покажешься ему в моём селямлике и скажешь слова благодарности.
Кассандра молча взглянула на мужа.
И он прочёл в этом взгляде всё — это не было в обычае у турков, а жили они по турецким обычаям, хоть и в греческом квартале Фонар. Никогда, от рождения до замужества, турецкая женщина не показывалась никому из мужчин с открытым лицом, только отец мог видеть её лицо.
Но Дмитрий ласково улыбнулся Кассандре: что ж, мог и он хотя бы раз нарушить турецкие обычаи, тем более что в России, как говорил Толстой, все женщины ходили с открытыми лицами и свободно общались с мужчинами, даже разговаривали с ними.
Кассандра только осуждающе покачала головой, но спорить не стала, её взгляда было достаточно Дмитрию, чтобы понять жену. И он виновато ретировался, захлопнув дверь селямлика и задвинув засов...
Мария даже внимания не обратила на то, что отец ушёл, что мать недовольно поджала губы, разглядывая игрушку в руках старшей дочери. Должно быть, кукла стоила целое состояние. Выточенные из слоновой кости её голова, ручки и ножки отливали блеском живого тела, ярко расписанные глаза голубели на этом матовом фоне, а пунцовые губы словно бы и не были нарисованы, а пульсировали настоящей кровью.
