Первый бой во дворе конака был проигран, но, как и всякого опытного бойца, визиря не пугало это первое поражение, ибо ему предстояло сражаться дальше, и сражаться без оглядки. Смущало его лишь то, что в его руках оставалось только одно оружие — настоящее, а зеленая чалма гостя указывала на то, что он является потомком пророка, и если оружие не сделает своего дела, расплата будет страшной. Но больше всего визиря беспокоило то, что он ничего не знает о должности паши и о его истинной миссии. Конечно, указующий на него перст столицы добра не обещал, но возможность торговаться еще оставалась и незачем было понапрасну подставлять горло под нож. Эх, если бы у него было время всё обдумать!.. Столица далеко, путь к ней не близкий, пока гонец, как бы ни гнал он коня, обернется, многое может перемениться. А за этот путь многое терялось и многое менялось. В море власти влились тысячи рек, и если паша прибыл сюда по одной из них, визирю ничего не мешало воспользоваться водами другой… Только сделанного не вернуть, нет такой власти ни у падишаха, ни у слуг его.
Визирь пребывал в нерешительности… Правая рука его покоилась на колене, и он подумал о том, что в это время Абди-эфенди не сводит с нее глаз, ожидая, когда она повернется ладонью кверху, чтобы кликнуть арнаутов…
Юсеф-паша, тоже не спускавший глаз с руки визиря, задержался больше, чем думал.
Как только визирь показался в коридоре, сразу узнал его и вспомнил, как двадцать лет назад они обнимались и хлопали друг друга по плечам. Было это во время первых торжеств, устроенных новым султаном по случаю рождения сына-престолонаследника; двери всех домов тогда были распахнуты и повсюду — на улицы и во дворы — выплескивались обилие, щедрость и веселье. На каждом углу дымились котлы с мясом жертвенных баранов, но вокруг них уже не толпились вечно голодные бедняки, успевшие до отказа набить свои бездонные желудки, все лавки были открыты, товары выставлены напоказ, но никто ничего не продавал и не покупал, хотя осень выдалась мягкая и солнечная, богатая на плоды, слепящая блеском. Рынки кишели народом, шумные толпы праздношатающихся закручивало водоворотом, даже салма-чокадары, столичные шпионы, разгуливали по улицам в штатском, люди узнавали их по туго облегающим икры сакмам и черным каракулевым шапкам, подбитым зеленым сукном, но встреча с ними не пугала ни одного из преступников, выпущенных на дни торжеств из острогов, дабы и они вкусили сладость зерна божьего.
Пьяный от радости и от радужных надежд, Юсеф-паша обходил с поздравлениями дома друзей и благодетелей и, поднимаясь по ступенькам застланной ковром лестницы к Орхану-эфенди, троюродному брату отца и своему покровителю, едва не налетел на мужчину, человека, такого же молодого, знатного и столь же возбужденного торжествами. Они поздравили себя с тем, что на престол пролился счастливый свет, зауступали дорогу, и в миг, когда их сияющие взгляды встретились, вся их нерастраченная сила молодости и веселья, душевной щедрости и веры в счастливое будущее сама толкнула их друг к другу и они крепко обнялись. Порыв их был искренним, сердечным и бурным, и юный Юсеф понял, что чувство единения с правоверными всего мира, которое всецело владело им с утра, наконец-то прорвалось наружу, встретившись с братским ликом.
Чувство это было знакомо Юсефу-паше и раньше, но в тот день оно завладело им без остатка. Он знал все дно этого чувства — глубокая и безграничная духовная принадлежность к священному союзу людей, объединенных личной и общей верой в аллаха и его пророка. Аллах был убежищем мира, и кроме слепцов, все еще не прозревших это, все те, кого всевышний не обошел своей милостью, казались Юсефу-паше братьями и сомышленниками, независимо от их положения в обществе, языка и рода занятий. Ему страстно хотелось верить, что так оно и есть, он гордился своей принадлежностью к мировому сообществу мусульман, он поклялся быть достойной его частицей; весь жар души он посвящал мусульманству, радуясь, что относится к числу зрячих и посвященных, и ожесточаясь на неверных, не желающих спасаться и препятствующих спасению других.
