Когда через час он вернулся в сопровождении канатчика, возле трупа лошади не было ни души. Давуд-ага щедро заплатил ему за то, чтобы он отрезал гриву и хвост и сделал ему шнурок на память. Нанял двух бездельников, чтобы они похоронили Ракибе. Шнурок получился на славу — тонкий, тугой и прочный, он легко сгибался и разгибался в его руках, напоминая о гибкой поступи Ракибе.
С тех пор Давуд-ага подпоясывался этим шнурком, привык к нему и уже много лет не расставался с ним ни днем, ни ночью. Память о любви, он стал ему талисманом, оберегающим от невзгод, а по прошествии времени сделался его верным помощником, таким же верным, каким он сам был Юсефу-паше. Далекие миссии и тайные поручения паши все чаще завершались набрасыванием шнурка на шеи валий, правящих вилайетами, и беев, в подчинении которых находились жители санджаков, а также аянинов и мютесарифов, преступивших законы шариата и свернувших с пути, предписанного пророком для правоверных.
Чаще всего эти отступники были повинны в том, что, набивая сундуки золотом, не удосужились позаботиться, чтобы блеск его не слепил глаза сидящего на престоле, и они лишались всех своих богатств, а заодно и безрассудных в алчности голов. Или же просто наступало время отобрать у них власть, с тем чтобы передать ее тому, кто преуспел в усердии, доказывая падишаху свои достоинства верного раба, а власть в империи редко передавалась без головы властителя. Провинившимися считались и те, кто выказывал мало рвения в служении престолу и религии. Расплачиваться же за гнев столицы и за время, потраченное на рассмотрении дел и вынесение приговора, неизменно приходилось головой. Давуду-аге не полагалось знать, в чем провинился человек, на шею которого он набрасывал петлю, да и сам он никогда не интересовался этим. Знать это было долгом Юсефа-паши, и он не только знал обо всех прегрешениях, но и собственноручно затягивал петлю закона, подготавливая приговор, который скреплялся печатью великого визиря или шейха-уль-ислама. Юсеф-паша был человеком ученым, улемом с юных лет, немногие могли тягаться с ним в премудрости толкования Ханафитского мазхаба — основного закона империи. Священная книга и хадисии, фикхт и султаннаме — все это было небом, в котором парила его душа, но Юсеф-паша был не только улемом, но и самоотверженным борцом за веру, непоколебимым и твердым, со скоростью стрелы и неотвратимостью судьбы появлявшимся там, куда позвал его долг.
И если Юсеф-паша был карающей десницей сиятельной власти, то Давуд-ага был мечом в его деснице, а шнурок — память о прекрасной Ракибе, был острием этого меча. Еще тогда, когда он впервые расстегивал серебряные крючки, готовясь выполнить приказ, Давуд-ага познал, что значит находиться во власти старой любви. Ему и раньше приходилось убивать во имя справедливости и по приказу своего господина, но тогда он убивал хладнокровно, и если что и волновало его, так это чувство исполненного долга. Но, накидывая шнурок на шею первой жертвы, Давуд-ага внезапно испытал такую бешеную ярость, такую отчаянную тоску и щемящее чувство любви, какие владели им в момент прощания с Ракибе. Ему показалось, что Ракибе стоит рядом и дарит ему волшебную силу, вливающуюся в него так же, как когда-то его заливала кровь любимой кобылы. Потом это повторялось каждый раз, и каждый раз Давуд-ага со страхом и нетерпением ждал этого состояния. Он боялся этих минут, потому что потом, вспоминая о них, понимал: в таком состоянии он становится сам не свой, все в нем переворачивается, мучительное наваждение проходит не скоро, как тяжелое похмелье. Но стоило ему коснуться крючков, как страх проходил, уступая безумному желанию вновь испытать то чувство, во власти которого он находился в момент прощания с Ракибе, это желание жгло его, как расплавленная смола, страдание превращалось в наслаждение, память о вонзенном в горло клинке становилась искуплением, и Давуд-ага беззвучно вопил, затягивая петлю на шее жертвы, видя перед собой Ракибе и мысленно прижимаясь грудью к ее ране, всей душой желая спасти ее или хотя бы отомстить всему миру за эту страшную и несправедливую смерть.
