Давуд-ага натянул шнур, чувствуя, как завибрировал конский волос, лаская пальцы. Сладостная дрожь побежала от ладоней к локтям, свела плечи, обдала спину и перекинулась на ноги. Со страхом и нетерпением ждал Давуд-ага этого приступа ярости и острой тоски, неизменно вызываемого в такие моменты прикосновением к шнуру. Многое значил шнур этот в его жизни, он не давал ему забыть о Ракибе, на всю жизнь привязал его к ней.
Никогда уже не иметь ему такой лошади, и ни разу больше не приходилось видеть такой красавицы по базарам. Он купил ее молодой кобылкой, неопытной и необъезженной, отдав за нее кучу денег, ибо бурлила в ее жилах кровь драгоценная, как йеменский рубин. Белее лебяжьего пуха, с черным как уголь хвостом и такой же гривой, с небольшой изящной головкой, поджарая кобылка эта ходила размашистым шагом. Давуд-ага сам взялся за ее обучение. Кобылка оказалась умной и сообразительной, и когда она, кося блестящий глаз в его сторону, смотрела на него, ему казалось, что она говорит: «Я твоя и буду верна тебе!» Он подолгу любовно вычищал ее скребком, нашептывал нежные слова, а когда подходил спереди, кобылка тыкалась головой в его плечо и осторожно тянула к себе. Завистники трижды пытались увести ее, Давуду-аге приходилось ночевать в яслях, и когда однажды он застал там какого-то курда, выводящего Ракибе, он зарубил его на месте, а возбужденная видом чужой крови кобыла пронзительно ржала и вставала над трупом на дыбы. Ах, как хорошо они понимали, как они любили друг друга! И чье проклятие, чья злая воля разделила их!
В тот злополучный день Юсеф-паша опять понес перед войском зеленое знамя газавата. Давуд-ага случайно оказался в последних рядах и незаметно для себя смешался с нестройными отрядами башибузуков, гнавших коней во весь опор, сталкивавшихся на ходу и мешавших друг другу. Несясь в облаках густой пыли, Ракибе нервно крутила головой, пытаясь вырваться из шумной и грязной лавины. Давуд-ага, прикрывавший рот и нос концом чалмы, почти ничего не видел, и когда передние ноги кобылы провалились в какую-то яму, его выбросило из седла и швырнуло на землю. С криками «слава аллаху!» под бой барабанов мимо проскакали последние всадники, а Ракибе, его бесценная и любимая Ракибе лежала в пыли со сломанной ногой. «О аллах, помоги мне!» — стон этот вырвался как будто из самого сердца Давуда-аги, и на коленях он подполз к кобыле. Из подоспевшей толпы любопытных, сопровождавшей отряды воинов ислама, к ним подскочили какие-то люди, один из них, дергал кобылу за хвост, попытался заставить ее встать на ноги. «Назад!» — рявкнул Давуд-ага, закипая от бешенства и хватаясь за кинжал. Зеваки моментально кинулись в разные стороны, подальше от озверевшего Давуда-аги, и уже оттуда с опаской наблюдали, как сокрушенный горем хозяин склонился над головой лошади.
В рваных обрывках кожи под коленом виднелся белый обломок кости, кобыла дергалась, силясь вскочить, прерывисто дышала от боли и то вскидывала, то опускала на запыленную пожелтевшую траву свою тонкую шею. Пусть бы весь мир переломал себе ноги — была бы Ракибе цела и невредима! Пусть бы исчезли с лица земли все до последнего человека — была бы жива Ракибе! Она была верной, преданной, благородной и чистой; Давуд-ага не знал никого, кто мог бы сравниться с ней душевной отзывчивостью. Все скопом люди, погрязшие в прахе, лжи и бесчестии, не стоили и волоска с ее гривы. Одна она могла любить, и одна она заслуживала любви. Эх, Ракибе… Во рту Давуда-аги скопилась сухая горькая слюна, и он захлебывался ею. Давуд-ага знал, что спасти кобылу невозможно, он мог лишь затянуть ее страдания и потому нужно избавить ее от них, и чем скорее, тем лучше. «Я сам, сам, милая…» — пробормотал он, прижимая голову кобылы к своей груди. В правой руке Давуд-ага сжимал кинжал, который рукояткой упирался ему в сердце, а острием — в белую, нежную шею Ракибе. Стальное лезвие вибрировало от ударов пульсирующей в их венах крови, ударов, сливавшихся в едином ритме, прятавшаяся в кинжале смерть была готова отступить перед половодьем залившего их чувства. Сердцем, своим страдающим сердцем нажал Давуд-ага на рукоятку кинжала, и клинок мягко погрузился в горло кобылы. И там, где его сердце прижалось к горлу кобылы, забил рубиновый фонтан крови. На груди у Давуда-аги стало расползаться мокрое пятно, словно это его пронзил клинок, потом струя, упав на гриву, залила его кисти и начала подбираться к локтям, обдала его плечи, потекла по ногам и густыми черными каплями на пыльную землю. Все сильнее прижимаясь к кобыле, Давуд-ага дрожал от бешеной тоски, любви и злобы, а Ракибе билась в агонии и наконец отшвырнула его от себя, и перед тем, как встать и уйти прочь, Давуд-ага в последний раз заглянул в стекленеющие, с закатывающимися зрачками глаза кобылы.
