И так этот переклик был понятно-очевиден, что Дмитрий Николаевич даже не удивился, когда Маша вздохнула:
— И чего неймётся этим молодым, чего им надо? У меня вот дочь недавно разошлась. А зять такой хороший да привязливый, как он будет без неё? Ох и жалко его! Три года всего прожили — и вот тебе на. Мы же с мужем двадцать два годочка были вместе — как один день.
— И — что?
— В шахте завалило, почти уж десять лет как.
— Здесь, на Пионерке?
— Ага, тут.
— И у меня здесь отец погиб. Метан взорвался. Без отца рос.
Маша погладила его по голове. Как маленького, успокаивая. Он в ответ легонько ободряюще сжал ей руку.
Эта нечаянная печальная взаимная исповедь, всплывшая общая горестная точка биографий как-то совсем сблизила их, вроде даже сроднила. Она пожалела его сиротство. Он подумал, что только очень настоящая женщина может спустя десятилетие так по-доброму говорить о погибшем муже и так искренне сочувствовать отставному зятю. Сидели тесно, вплотную. Он скинул с одного плеча пиджак, набросил на неё, придерживая, приобнял. Она не отшатнулась, приникла ещё теснее. Господи, как же хорошо, как благостно! Было ли ещё когда ему так покойно, вольно, безмятежно? Вряд ли. Пусть бы вот так осталось насовсем, навовсе.
Вокруг густо, со всех сторон в темноте разлито что-то, чему и название сыщешь не вдруг. Отрада? Радость? Счастье? Нет, нет — всё это вместе и ещё что-то, самое главное, самое важное.
Маша встала, сказала просто:
— Помоги мне разложить диван. — Проходя мимо телевизора, нажала кнопку: — Погоду послушать: как утром-то одеваться.
Видно, заканчивались поздние местные новости. Во весь экран распялен его портрет — тот самый, что ухмылялся в зеркале гримёрной. Невидимая дикторша игриво поясняла:
— Итак, наш именитый земляк не пожелал присутствовать на торжестве по случаю закрытия гастролей.
Маша ошалело переводила взгляд с экранного двойника на оригинал рядом, и с ней что-то происходило. Она переставала быть Машей. Глаза заполнялись приторно-сладким. Губы кривила елейная заискивающая улыбка. Спину стягивало в угодливо-услужливом поклоне. Руки театрально прижимались к груди, к левой половине, где сердце. "Прямо как с челобитной перед губернатором!" — мелькнуло у него.
— Ой, как я не узнала-то! Как это я?! Вот же стыдоба! — бормотала она чьим-то чужим вкрадчиво-заискивающим голосом.
— Маша! Да ты что! Маша, Маша, зачем?!
— Вы извините, что не узнала. Я смотрю, все кино с вами смотрю, честное слово! Мне так нравится. Вы, вы…
Он схватил её за плечи, приблизил к себе и вдруг явственно разглядел перед собой типичное лицо из зрительного зала — то самое, какое видит каждый раз со сцены, когда глаза зрителей уже не воспринимают его самого, а только маску, намертво прилипшую к нему.
В отчаянии он вцепился в эту проклятую маску, стал рвать, пытаясь наконец содрать, избавиться от неё навсегда. Однако почувствовал, что лишь до крови расцарапывает кожу. Выскочил на крыльцо, размахнувшись изо всех сил, забросил в кусты трость и побежал в сторону призывно погромыхивающей трассы.
Я еду к Лиде. Я! Еду! К Лиде!!! Я — еду — к Лиде? Страшно. Как встретимся? Что скажем? Найдём ли вновь друг друга?
Не было ещё у нас с ней подобных встреч. Впрочем, и разлук — тоже. Я вообще не помню своей жизни без Лидии. Школа, институт, свадьба, рождение детей, болезни, радости, горести — всюду Лида была рядом. Окружающие воспринимали нас только вместе. У нас даже было общее имя — Лика, составленное из первых слогов наших имён (меня зовут Катей). Сами же мы на расстоянии ощущали болезни и беды друг друга, словно были продолжением одна другой.
Люди многоопытные предрекали нам неминуемый разрыв — единожды и навсегда. Убеждали, что такая пылкая юношеская дружба непременно проходит с возрастом. Однако мы взрослели, обзаводились семьями, начали потихоньку стареть. Но чем дальше, тем нужней, необходимей друг другу становились.
Помню, как взбунтовалось всё во мне, когда я поняла, что мой старший брат Виктор вовсе не из родственных чувств так охотно сопровождает нас с Лидой в кино и на танцы. Как яростно принялась я тогда ревновать! Не брата родного, нет, а Лиду к нему. Да как он мог, как посмел даже подумать об этом! Ведь рядом с Лидой — такой красивой, умной, необыкновенной — рядом с ней должен быть загадочный гриновский принц, а не долговязый, белобрысый, ничем не примечательный Витька.
