Хорошо, сладко дремлет дед Федот. Однако улицу из внимания не упускает. Безлюдна она, пуста в это время. Попрятались все от жары. Даже куры ушли с дороги в поисках прохлады. В полдневной этой сонной тиши гулки шаги, даже приглушённые дорожной пылью. Всё ближе, ближе они, а как поравнялись с дедом, откинул тот веки, ровно и не затворял глаза. Егорка Брыкин поспешает куда-то. Рыжую его голову солнце за лето ещё подзолотило, и — не будь кепчонки — щурились бы все при встрече с ним. Всколыхнулась в Федоте незатухающая обида, повернулась острым углом и так буравит, так жжёт, что не выдержал он. Вот сколько молчал, виду не показывал, а тут не выдержал:
— Зря ты всё жа сделал тако-то. Подхватила тебя язва, зажгло в энтом месте! Или думал: всё, Федоту крышка! Дак проводил бы честь по чести, а опосля уж и кумекал самовольно.
Егорка не перебивает, слушает. Однако недоуменно таращит на деда свои красные кроличьи глаза. Федот замолкает, a Егор всё ещё таращится на него, вроде ожидая разъяснений. И, не дождавшись, невинно осведомляется:
— Ты об чём это, дед?
У Федота даже чуть слово дурное не вылетело.
— Об чём, об чём! Об доме твоём, конечно. Не мог, што ли, подождать, как в больнице срок отбуду?! Приспичило ему! Сам, вишь, с усам. Вот и сподобил урода. Изогнулась изба, ровно — котёнок на лавке, носом под хвост себе уткнулся. Мимо тошно пройти!
— Дак а я-то при чём? Ты с бати и спрашивай. Я тогда под стол пешком ходил, какой с меня спрос?
Дед смотри на Егорку, что-то соображая.
— С какого-такого бати?
— Да с отца моего, Егopa Данилыча.
— Дак а ты хто есть?
— Да ты что, дед? Я сын его младший — Иван Егорович.
— Дак ты Ивашка, стало быть? А я вас всех попутал, прости господи! Ить скажи — одна рожа на всех, — последние слова Федот бормочет тихонько, про себя, чтобы не услышал уходящий Ивашка.
Вдруг тюкнула деда в голову всплывшая несуразность.
— Эй, Ивашка, — кричит он вслед, — дак дом-то новый это, выходит, когда же срубили?
— Точно не скажу, — отзывается тот, — но лет двадцать-то уж живём.
У Федота так и захолонуло всё внутри. Это что же получается: вывалились эти двадцать годов из его башки? Попутал всё, старый дурень. И Егоров сосунок мужиком уж стал. И дом тот новый — не новый давно… Постой-ка, выходит — уж двадцать лет прошло, как в больнице лежал? А будто на той неделе было.
Федот долго ещё сокрушается из-за такой своей оплошки и костерит себя самыми распоследними словами.
…Солнце уже скатилось книзу, уставилось деду в правый глаз. Скоро запылят по дороге сытые тяжёлые коровы, затарахтят машины, тракторишки и мотоциклы, пойдут с поля мужики да бабы. Вот уж и пошли. Впереди — парни и девчата. Могли бы, конечно, и подольше поработать. Да куда там! Всё некогда — надо в клуб, на танцульки бежать. После парами разбредутся, под утро только угомонятся, назавтра снова встанут позднёшенько.
Ни один не пройдёт без поклона. Хоть словечком да перемолвится с Федотом.
— Как, Федот Никитич, твой прогноз на погоду?
— Хорошая будет погода, хорошая. Молчат пока ноги, слава Богу.
— Приходи сёдни попозже, Федот. Борова завалим, опробуем свеженинку.
— А чо надумал-то так рано, по жаре?
— Дак свадьба ж у Гришухи в субботу. Они нынче не шибко-то под погоду подстраиваются. Молодым невтерпёж, вот и мы за ними поспешаем.
— Ты, Силантий, чо с избой-то молчишь? Гли, протянешь до холодов, а после разворотишь — детишек позастудишь.
— Да не, вот чуток управимся — и за ремонт.
— Ну давай, не тяни!
— Как здоровье, дед?
— А на кой тебе моё здоровье? Хорошо моё здоровье. Чо с ним сделается, со здоровьем моим? Вы ба лучше у себя про здоровье-то поспрошли: молодые, а тока и знаете ко врачихе бегать. А моё здоровье — оно время у других не отымает. Здоровье ему, вишь, моё понадобилось!
Дед долго ещё ворчит, не забывая, однако, отвечать на приветствия. А вон и председателев "газик" замаячил. Федот направляет глаза в другую сторону. Неча на начальство пялиться. Оно, начальство-то, ежели захочет, само поглядит. А не захочет — не шибко-то и надо. Затормозил "газик", вышел председатель, руку деду подаёт.
— Здравия желаю, Федот Никитич!
