— Живем, брат.
А вернулся Йонас только под утро, когда уж все небо занялось красным полымем зари. Вернулся еще пуще нахмурившийся, еще пуще потемневший лицом. Посидел минутку, провел ладонью по лицу, перевел дух:
— Едем домой… пора!
И с этого дня я узнать не мог Йонаса. Будто подменили его. Идет, работает целыми днями, как заведенные часы, ничего вокруг не видит и даже на зов не откликается. Лишь порой, глядишь, остановится где-нибудь на краю поля и стоит, молчит, уставившись в землю. Постоит-постоит и опять идет, работает, хлопочет и опять ничего не видит вокруг.
А время шло. Огласили и второй раз Аделю, огласили и в третий. И вот в одно воскресное утро хозяин выкатил из-под навеса свою лучшую тележку на железном ходу, с рессорным сиденьем. Густо помазал оси дегтем, накрыл сиденье новехонькой попоной. Хозяйка нагрузила передок большими караваями ситного хлеба, сырами, кругами колбасы и всякой прочей свадебной снедью. Оба вырядились в новое, домашнего сукна платье, навели на себя блеск с головы до ног, — глядя на них, даже в глазах рябило.
— Запрягай выездную! — крикнул хозяин Йонасу.
— И сам запряжешь.
— Чего же так?
Йонас не ответил. Он взял недоуздок и, размахивая им, ушел в поле.
Вернулся он, когда уже смеркалось, — темный, как земля. Постоял посреди чулана, поглядел на меня и опять ушел, не сказав ни слова. Намаявшись день со стадом, я крепко заснул, а около полуночи вскочил от сильного пинка в бок. Йонас стоял, нагнувшись к моей постели, освещенный красноватым дрожащим светом коптилки.
— Не спи! — сказал он сердито.
Я встал, недоумевая, еле мерекая, где я и какое теперь время.
— Случилось что? — спросил я, протирая кулаком глаза. — Хозяева вернулись?
— Посиди со мною.
Накинул я на плечи тулупчик, сел к столу. Спросонок меня пробила мелкая дрожь. Ждал я, что же скажет Йонас.
Но он ничего не говорил, а только шагал, шагал и шагал по чулану. Потом и шагать перестал, остановился у окна и начал всматриваться в темноту.
— Черная ночь, — сказал глухо. — В такую ночь топор за пояс, и — в лес!
— Поймают… — Я понял, о чем он думает.
— Все едино, — ответил он еще более глухо. — Все едино…
— Что все едино?
Он не сказал ничего, едва головой кивнул. И опять стоял молча, повернувшись ко мне широкой спиной. А я сидел, покачиваясь от напавшего опять на меня сна; веки, словно свинцовые, непреодолимо смыкались.
— Говорят, не спи! — услышал я опять голос Йонаса.
Теперь он сидел за столом, уставясь на меня мутным взглядом. Впалые, оттененные жесткой щетиной щеки, воспаленная краснота вокруг глаз сделали его совершенно неузнаваемым, даже страшным. От всего этого с меня и сон соскочил.
— Йонас! — закричал я, испугавшись. — Йонас, а ты не сходишь с ума?
Он будто не слышал, только помотал головой и резким движением положил руку на огонь коптилки. В чулане стало темнее. Вскрикнув от страха, я подскочил, оттолкнул его руку и даже сам не заметил, как ударил его кулаком по лицу.
— Дурак! — кричал я, чуть не плача. — Последний ты дурак! Кто это жжет живую руку?
Со двора послышались голоса, приглушенный смех. Это вернулась с гулянья Она, и, как всегда, девушку провожал какой-то парень.
— Не озоруй! — услышали мы в темноте ее голос.
— Веселятся, — сказал Йонас. — Все танцуют, пьют, веселятся! Веселятся, а?
— А ты, дурак, руку жжешь…
Йонас криво улыбнулся, положил руку мне на голову, сильно встряхнул.
— Не серчай, — произнес он тихо.
Я не серчал, только до смерти хотел спать. Как ни держался, как ни старался я, а голова клонилась, веки смыкались. И когда я, внезапно вздрогнув, подскочил, Йонаса уже не было в чулане. Место его на кровати осталось нетронутым. Висел лишь кожух на перегородке, а под кожухом лежали брошенные деревянные башмаки. Сердце у меня екнуло при виде этих деревяшек: как будто живой человек шел, устал и остановился. Подбежал я к окну, огляделся. Уже светало. Поодаль от других построек чернела рига с растворенными воротами, ближе к риге льняное сушило, которое поставили несколько дней назад Йонас с хозяином… под сушилом белело что-то, чего здесь не было вчера вечером.
