Процесс Жиля де Рэ - страница 3
По видимому, он окутал собственный образ магическим флером суеверий, чтобы казалось, будто он обладает иным естеством, чем-то сверхъестественным, будто ему сопутствуют Бог и дьявол. Жертва профанного, реального мира, который с самого рождения осыпал его благодеяниями, но в котором он так и не обрел окончательной поддержки, Рэ был убежден, что по первому зову дьявол примчится к нему на помощь. Как в преступлении, так и в твердом, благочестивом смирении он ощущал причастность сакральному миру, который, казалось ему, неизменно должен был оказывать ему поддержку. Дьявол возместит понесенный им ущерб, причиной которого в действительности была его опрометчивость! Но эта апелляция к дьяволу заканчивается для него разорением; она отдала Жиля в руки шарлатанов, эксплуатировавших его легковерие. Трагедия Жиля де Рэ — это трагедия доктора Фауста, но Фауста инфантильного. Этот монстр и в самом деле трепетал перед дьяволом. Последняя надежда преступника, дьявол, не только заставлял его трепетать, он внушал ему благоговейный страх, порою комичный, и вынудил его молить о спасении. Кровавый монстр был малодушен.
С поразительной дерзостью Рэ до последнего момента воображал, что спасется и, невзирая на отвратительные преступления, избежит того адского пламени, в которое слепо верил. Хоть он и заклинал демона, ожидая от него восстановления своего богатства, но по наивности оставался добрым и благочестивым христианином до самой смерти. Менее чем за месяц до кончины, будучи еще на свободе, он исповедался и причастился. Даже в тот момент он еще пробуждал покорность; в церкви Машкуля простой народ расступился, освобождая место для сеньора. Жиль попросил бедняков остаться рядом с ним. Видимо, в это время страх нередко хватает его за горло, он хочет отречься от своих кровавых оргий, поэтому решает уехать в дальние края, чтобы проливать слезы пред Гробом Господним в Иерусалиме.
Он мечтал о нескончаемом странствии, которое было бы спасением… Но дальше намерений Рэ не пошел. Он ожесточился и в последние дни своей свободы все еще резал детей.
Это распутство не есть противоположность самому истинному христианству, которое, — будь оно даже отталкивающим, таким, каким оно было у Жиля де Рэ! — всегда готово помиловать преступника. Быть может, по сути своей, христианство даже требует преступления, требует ужасов, которые ему в некотором смысле необходимы. Христианство должно иметь возможность миловать грешников. Именно так, мне представляется, и следует понимать восклицание св. Августина: «Felix culpa!», — счастливый проступок! — обретающий всю свою значимость в свете преступления, искупить которое невозможно. Христианин несет в себе ту исступленную крайность, выдерживать которую дозволено лишь самому христианству. Разве смогли бы мы понять христианство без крайностей того насилия, которое предстает перед нами в преступлениях сира де Рэ?
Быть может, христианство теснее всего связано с природой архаического человека, беспрепятственно открытой для насилия? Тот, кто, «уходя ранним утром, в полном одиночестве бродил по улицам…», был тесно связан с архаизмом, черты которого можно усмотреть не только в преступлениях но и в его диковинном христианстве.
Мне не кажется, что главным требованием христианства является главенство разума. Возможно, христианству и не нужен мир, из которого удалено насилие. Оно сообщает (fait la part) о насилии, отыскивая такую силу души, без которой насилию не удалось бы в ней удержаться. В конечном счете в противоречиях Жиля де Рэ сосредоточена самая суть ситуации христианства, и нас не должно удивлять то странное обстоятельство, что он погряз в крови множества детей, посвящал себя служению демонам, заботясь при этом о бессмертии своей души… Кем бы он ни был, мы видим в нем противоположность разуму. В Жиле де Рэ не было ничего разумного. Он чудовищен с любой точки зрения. В памяти людей Рэ остался легендарным монстром; в краю, где он обитал, эта память смешалась с легендой о Синей Бороде. Между Синей Бородой Перро и Синей Бородой, которому население Анжу, Пуату и Бретани позднее приписало владение замками Машкуль, Тиффож и Шантосе, нет ничего общего. В жизни Жиля де Рэ ничто не соответствует запретной комнате, испачканному ключу, или дозору сестры Анны с вершины башни… Впрочем, от легенды вряд ли можно ожидать какой-то логики. Замки и преступления Жиля де Рэ молва связала с Синей Бородой лишь в том смысле, что черты реальной личности перешли к сказочному персонажу. Образ Синей Бороды легко вписывался в истории из реального прошлого, которое постепенно изглаживалось из памяти. Здесь нет нужды подробно останавливаться на том, что представляла собою сказка о Синей Бороде во множестве разнообразных версий, порой противоречивых.
