- "Сие - испытание. Фон Шеллинги не выносят меду. У самой Государыни от него до крови свербит. Но ее муж - Петр Третий любил медовые пряники и сын Павел - любит. И внуки любят - так что у нее много медовых орешков, да пряников. Ты первый из внуков, кто выказал к ним фамильную неприязнь. Поздравляю".
Точной даты прибытия в Колледж я не помню, - мы с матушкой вернулись в Ригу и я справлял Рождество дома. В том году матушка дала роскошный рождественский бал в здании театра и было очень весело - особенно, когда прочие разъехались и остались только свои. В ту пору кровь "лифляндских жеребцов" уже дала о себе знать и я вовсю ухаживал за актрисой Деборой Кацман. Все это было по-детски и весьма наивно, к тому же Дебби - старше меня на добрых семь лет, так что с ее стороны такое внимание к моей персоне было скорее знаком вежливости к моей матушке. Однажды мы с ней так нацеловались, что я даже принялся ее раздевать и ей стоило больших трудов убедить меня, что в театре много народу и в комнату могут войти. Не стану же я компрометировать мою возлюбленную! Господи, а ведь мне было всего десять лет тогда...
В последний вечер перед отъездом мы с Дебби долго катались на санках по льду залива. В небе стояла огромная луна и снег искрился, искрился и шуршал под полозьями. Я сидел на месте извозчика в легком полушубке, лифляндской фуражке, отороченной мехом, легких шерстяных штанах, новеньких яловых сапогах (мне их сшили по особому заказу - нарочно для Колледжа) и кожаных перчатках с гербами фон Шеллингов и - знай себе, погонял лошадей. Дебби была в артистическом платье (даже туфельки - атласные, несмотря на мороз) и поэтому всю дорогу она куталась в медвежью доху, которую я подарил ей на прощание.
Мы остановились посреди совершенной ледяной пустыни и я целовал ее глаза, губы и шею, а она шептала в ответ, что обязательно меня дождется. А если поднять глаза вверх, было видно бездонное черное небо, сплошь усыпанное звездами, и откуда-то оттуда появлялись холодные искристые крупинки, которые опускались на наши разгоряченные лица и я все удивлялся - откуда берется снег, если небо чистое? Она не дождалась меня...
Был один древний банкир, кто ухаживал за актрисой и когда я убыл в столицу, сделал ее наследницей, ибо родных он сжил со свету. Он был стар и уже не мог быть мужчиной, поэтому он, как Давид, хотел чтобы девица грела его по ночам и... радовала на французский манер.
Тем и кончилось для меня мое первое чувство. У них длилось недолго месяца три, а потом он умер и действительно все оставил подружке... С тех пор я отношусь к актеркам так, как они того и заслуживают: увидал милую дебютантку -- назначил ей цену. Если "да" -- марш в постель, если "нет" -пошла вон! Последние годы я не слышу "нет" от этих девиц. Поэтому я и простил Дебби...
Ясным январским днем 1794 года я прибыл в Санкт-Петербург, где меня встретил Карлис: у него вдруг появились дела в столице - на Рождество, пока мы с матушкой поехали в Ригу, бабушка вызвала его к себе и сделала много подарков и прочих милостей. А как только я приехал на обучение, она и отпустила отца домой.
Наутро мы с провожатым сели в санки и поехали в Колледж, а Карлис вернулся в Ригу. Сперва он хотел меня проводить, но... в общем, его не пустили. Помню, отец на прощанье обнял меня что есть силы - так что у меня слезы на глазах выступили и шепнул на ухо, мешая латышскую и немецкую речь:
- "Держись, Бенкендорф. Анна велела деда твоего в масле варить, коль он не смирится. Да только сдохла курляндская сука за месяц до казни, а Бирон не решился. Даст Бог..."
И я отвечал ему по-латышски в первый и последний раз в жизни:
- "Pal'dies, teevs. (Спасибо, отец.)"
Потом мы поехали со двора и он все шел за санями и махал мне рукой, а я не обернулся ни разу и только смотрел на полированную металлическую спинку, в которой кое-как отражалось то, что осталось за нами. Помню, мой провожатый все смотрел на меня, а потом не выдержал, выматерился и не проговорил, а будто сплюнул сквозь зубы:
- "Что вы за народ -- немцы?! Не сердце, а -- камень..." - а потом выругался совсем непотребно, прибавив, - "Волчонок..."
