Я подошел к ним, встал перед матушкой и сестрой на колени и тихонько проблеял:
- "Я больше не буду! Простите меня, пожалуйста!"
Матушка оторвала свой взгляд от книжки и я никогда не забуду -- с какой болью она посмотрела вдруг на меня. Голос предал ее. Она минуту не могла ничего вымолвить, а потом даже не прошептала, а, скорей -- просипела:
- "Ты доволен собой, протестант?! Ты знаешь -- кого ты убил? Ты своего прадеда бил прикладом! Ты свою бабушку резал ножом... Ты ее -- именно ТЫ ее изнасиловал и замучил! Иди же к своим -- протестант! К таким же как ты -кальвинистам с пруссаками!"
Я обнял ее колени, я зарыдал, прижался к матушке всем моим телом и закричал:
- "Я больше не буду! Я ТАК БОЛЬШЕ НЕ БУДУ! Я не подумал! Я люблю тебя, мамочка! Я так больше не буду..."
Матушка мгновение смотрела на меня с недоверием, а потом всплеснула руками, обняла меня, трясущегося от рыданий, и заплакала вместе со мной:
- "Я понимаю... Я все понимаю. Ты -- не можешь иначе. Ты ведь, правда, - не можешь иначе! Я все понимаю...
Они убивают твоих друзей. Если ты хочешь дружить с латышатами -- ты тоже должен убивать этих католиков... Но не таким же способом!
Святой Долг любого мужчины -- защищать Дом, Родину, любимых женщин. Убивать ради этого! Но не безоружного мальчика! И не прыгать потом на хладном трупе с пещерными воплями..!"
А я, обливаясь слезами, стоял перед матушкой на коленках и ревел еще пуще:
- "Я больше не буду, мамочка! Я ТАК БОЛЬШЕ НЕ БУДУ!"
С того самого дня прошло уже больше полвека... Я убил много народу, но никто и никогда не посмеет обвинить меня в том, что я убил безоружного, или -- не-преступника. И еще, - с того самого дня я ни разу не глумился над трупами. Убил и -- убил. Не надо плясать над чужим телом. Это был -Человек.
К тому времени среди немцев пошли разговоры против жидов. Матушка, на всех углах говоря о своей "нелюбви к оккупантам", исправно платила налоги и сборы русской казне. В ту пору Империя дралась на два фронта: пока мы брали Измаил, да Очаков, шведы стали нам шилом в заднице и "рижский мятеж" был весьма кстати.
Матушкина родня в Берлине и Лондоне требовала от Швеции "оставить Ригу в покое" и так как шведы во всем зависели от британцев, "Латвию" объявили "нейтральной". Матушка немедля ввела Вермахт во все города побережья - до Нарвы и получилось, что шведы могли воевать с Империей только в предместьях Санкт-Петербурга. Такое сужение фронта было на руку русским и бабушка пальцем не шевельнула на все наши "Восстания".
Долго такие штуки не могли продолжаться и вскоре по Риге пошли разговоры, что "госпожа баронесса" на самом-то деле -- "жидовка, продавшая нас русским". Латвию же за глаза стали звать не иначе, как "Царством жидов".
Немцам все это не нравилось и многие из них стали все чаще поглядывать в уставы магдебуржского права, в коих черным по белому было прописано запрещение нашему племени занимать должности в магистратуре, и даже торговля.
Но матушка была необычайно популярна среди латышей. Она открыто жила с латышом и ее первенец был - от латыша. Все помнили, как латыши по матушкину призыву согнули в рог местных баронов и... Назвать ее "жидовкой" было небезопасно, но очень хотелось.
Повод для скандала нашелся на изумление быстро. Я пошел в школу только с восьми, - годом раньше шла Шведская. Латышских школ в ту пору в Риге еще не было, а отдать меня в обученье раввину - казалось политическим самоубийством. Так что я пошел в школу немецкую и для немцев, хоть матушка и прекрасно знала о том, как не любит нас немецкое население города.
Я ощутил сие на своей шкуре в первый же день. На протяжении всех занятий вокруг меня существовал этакий вакуум, - прочие дети не играли со мной и даже не разговаривали. Учителя не задавали мне вопросов и не вызывали к доске. Даже места по обе стороны от меня были пусты. Передать не могу, как скверно было у меня на душе. На перемене я слышал, как мне в спину шипели: "Жид!"
Я оборачивался, дабы проучить наглецов, но все были заняты своими делами и никто, казалось, не обращал на меня никакого внимания. Я даже не мог догадаться, кто именно только что открыл рот и в мой ли адрес брошено оскорбление. Да, этот день я не забуду до конца моей жизни.
