Здоровым же я приказываю готовить гарнизон к серьезной осаде. Если бунтовщики на что-то осмелятся -- стрелять без предупреждения. Мы -- русские офицеры и не дадим местным смутьянам потачки. Готовьтесь к осаде, братцы... Подмога из Двинска будет лишь к ночи".
(Больше половины его офицеров сказались больными. Остальным с того дня пришлось жить в казармах -- выходить в Ригу стало для них опасно для жизни.
Но дядя мой с той самой минуты стал русским не только для Риги, но и -для русских. На это и рассчитывали матушка с бабушкой.
Рижанин Бенкендорф стал бы на сторону Риги. Внук Петра Первого и отец возможных Романовых своей Честью обязан был в такую минуту стать русским.
Лишь ради этого -- ради будущих русских винтовок бабушка и дала дяде расписку в том, что он -- внук Петра Первого...)
А за стенами гарнизона бушевал уже почти что весь город. Дело дошло до того, что весь магистрат вышел на улицы, чтоб только не допустить пролития Крови.
Банкиры-евреи требовали от своих служащих немедля вернуться к работе -их гешефты зависели от дружбы с Россией. Офицеры из Вермахта заперли лифляндцев в казармах. Им не нравились русские, но на срочном собрании видных "нацистов" большинство согласилось, что мы не готовы к Восстанию.
Англия еще не оправилась от позора в Америке, Пруссия (разожравшись победами Старого Фрица) трещала по швам, как раскормленный боров, а Голландия стонала под галльской пятой. Нам неоткуда было ждать помощи, а силами одних латышей ломаться с Россией -- дело неблагодарное...
Вскоре так получилось, что у стен рижского гарнизона остались лишь латыши. Темные, бедные, обиженные тройным гнетом, забитые мужики, которым выпало раз в жизни счастье покричать на господ, побить стекла, да поскандалить... (Матушка на панихиде назвала сих простаков -- "Священною Жертвой на Алтарь нашей Свободы".)
Латвии той поры нужны были "Мученики" и "Невинная Кровь"...
Надо сказать, что не все из сильных мира сего покинули сие сборище. Наиболее образованные и дальновидные из латышей шкурой почуяли, что дело -нечисто. Некоторые из них вышли к толпе с просьбой -- немедленно разойтись.
Громче всех говорил пастор Стурдз -- муж родной тетки моего отца -Карлиса. (Жена Стурдза доводилась родной сестрой -- Вильме Уллманис и потомки его тоже звались в Риге "Турками".)
Если прочих толпа не признала, к словам пастора рьяные лютеране привыкли прислушиваться и... начали расходиться. Тут-то и прибыли две сотни казаков из Двинского гарнизона.
Они увидали толпу народа, человека, стоявшего перед ней, и говорившего что-то на птичьем для них языке, а обозленные люди что-то кричали в ответ. Тут один атаман (потом объясняли, что он был с пьяных глаз) поднял коня на дыбы и бросил его на священника. Тот, будучи пастором, лишь перекрестился в ответ и был срублен первым же взмахом...
Тут же раздался всеобщий крик, - люди бросились на казаков, те стали рубить... Это вошло в историю, как день "Рижской бойни".
Когда матушка узнала о том, что произошло у казарм, она схватила меня в охапку и побежала к отцу.
Она догадывалась, что казаки (такие же темные мужики, как и тот сброд, что болтался в тот миг у казарм) не смогут не "срубить пару пьяниц". Но то, что первым убьют родного дядю моего батюшки -- было для нее потрясением. (Вечером того дня она призналась отцу в том, что "бойня" была частично подстроена. Тогда батюшка сухо поцеловал ее и просто ответил:
- "Это неважно. Народ мой хотел повод для Мести всем русским. Мечта наша осуществилась. Теперь у нас есть моральное Право убить столько русских, сколько мы сможем. И ради этого -- большое тебе спасибо. Мой дядя тоже благодарил бы тебя. Главное в том, что -- русские пролили Первую Кровь!")
Так мой отец сказал ночью. Вечером же...
По общим рассказам Карл Уллманис был бледен, как полотно. Он стоял у большого стола, на котором женщины его дома уже принялись обмывать тело пастора Стурдза, и... Ничего.
Он стоял, будто спал наяву. К нему подходили прочие латыши и клялись в верности дому Уллманисов. Ибо в Лифляндии до сих пор в ходу обычаи Кровной Мести.
